Отрицание смерти

Все сводится к простому отсутствию силы для того, чтобы выдержать превосходство, открыть себя всей полноте опыта. Эта идея была высоко оценена Уильямом Джеймсом и совсем недавно была развита в феноменологических терминах в классической работе Рудольфа Отто. Отто говорил об ужасе перед миром, о подавляющем чувстве благоговения, удивления и страха перед лицом творения — чудом этого является mysterium tremendum et fascinosum /внушающая благоговейный ужас и непреодолимая тайна/ каждой конкретной вещи, тайной того факта, что вещи существуют в принципе.

Что Отто сделал, так это описал естественное чувство неполноценности человека перед лицом огромной трансцендентности творения; его настоящее чувство сотворенности перед сокрушительным и противоречивым чудом фатальности Бытия. Теперь мы понимаем, как феноменология религиозного опыта связана с психологией — прямо в точке проблемы храбрости.

Можно сказать, что ребенок — это «натуральный» трус: у него не может быть сил противостоять террору творения.

Мир, как он есть, созданный из пустоты, вещи, какие они есть или какими они быть не могут. Осознание всех этих вещей слишком сложно для нас, чтобы мы могли вынести это. Или, лучше сказать: они были бы слишком велики для нас, чтобы справиться, без падения в обморок, дрожания, словно осиный лист, пребывания в трансе в ответ на движение, цвета и запахи мира.

Я говорю «были бы», поскольку большинство из нас, к тому времени, когда мы покидаем период детства, подавляет собственное видение первичного чуда творения. Мы закрываем его, изменяем, и благодаря этому больше не воспринимаем мир, как необработанный опыт.

Иногда мы можем вернуть этот мир, вспоминая яркие впечатления детства, какими захватывающими они были: как выглядел любимый дедушка или первая любовь в подростковом возрасте.

Мы изменяем эти сильные эмоциональные впечатления именно потому, что нам нужно двигаться в мире с некоторой невозмутимостью, какой-то силой и прямотой; мы не можем продолжать зиять своим сердцем в наших устах, жадно всасывая глазами все великое и могучее, что поражает нас.

Великое благо подавления заключается в том, что оно позволяет жить решительно в чудесном и непостижимом мире. Мире, столь полном красоты, величия и ужаса. Таком, что, если бы животные восприняли его в полной мере, они бы просто оказались парализованы и не смогли действовать.

Но природа защитила низших животных, наделив их инстинктами. Инстинкт — это запрограммированное восприятие, которое приводит в действие запрограммированную реакцию. Все очень просто. Животные недвижимы тем, на что они не могут отреагировать. Они живут в крошечном мире, кусочке реальности, одной нейрохимической программой, которая не позволяет им видеть дальше своего носа.

Но посмотрите на человека, на невозможное существо! Здесь природа, похоже, бросила осторожность за борт вместе с запрограммированными инстинктами. Она создала животное, не предохраненное от полного восприятия внешнего мира, животное, полностью открытое для нового опыта. Даже не столько за пределами своего носа, сколько в среде обитания, в окружающем мире. Человек может относить себя не только к животным своего собственного вида, но и в некотором роде ко всем другим видам. Он может размышлять не только о том, что может переварить, но и вообще обо всем, что существует. Он живет не только одним моментом, но и расширяет свою сущность до вчерашнего дня, свое любопытство до столетий назад, свои страхи до пяти миллиардов лет, когда солнце остынет, и в конце концов свои надежды вплоть до самой вечности. Он живет не только на крошечной территории, и даже не на целой планете, но в галактике, во вселенной и в измерениях за пределами видимых вселенных.

Это ужасает, бремя, которое несет человек, — эмпирическое бремя. Как мы видели в предыдущей главе, человек не может даже принять свое тело как данность, в отличие от других животных. Для него это не просто задние ноги, хвост, который он тащит за собой, которые просто «там», конечности например; они используются и принимаются животными как должное или отгрызаются, когда те попадают в ловушку или когда они начинают болеть и препятствовать движению. Человеческое тело является для него вопросом, который должен быть объяснен. Для него странно не только его тело, но и его внутренний ландшафт, воспоминания и мечты. Изнанка человека, глубоко внутри, на самом деле для него незнакома. Человек не знает, кто он такой, почему был рожден, что делает на этой планете, что должен делать, чего может ожидать.

Его собственное существование для него непостижимо, чудо, подобное остальному творению, ближе к нему самому, прямо у его стучащего сердца, но по этой причине тем более странное. Каждая вещь — вопрос, и человек не от чего не может закрыться. Как хорошо сказал Маслоу: “Именно богоподобность в нас — это то, от чего мы амбивалентны, чем очарованы и чего боимся, чем мотивированы и от чего защищаемся. Это один из аспектов основного человеческого затруднительного положения, что мы одновременно и черви и боги. И вот оно снова: мы — это боги с анусами.

Историческая ценность работы Фрейда заключается в том, что он подошел вплотную к проблеме своеобразности животного, которым является человек. Животного, которое не было запрограммировано инстинктами, с целью блокировки восприятия и обеспечения автоматической уравновешенности и машинального действия. Человеку пришлось изобрести и создать эти ограничения восприятия мира внутри самого себя для того, чтобы жить с самообладанием на этой планете. И поэтому ядро психодинамики, конструкция личности человека — это изучение области самоограничения человека и ужасающих издержек этого ограничения.

Враждебность к психоанализу в прошлом, сегодня и в будущем всегда будет враждебностью против признания того, что человек живет с ложью о себе и о своем положении в мире, и это свойство, следуя логике Ференци и Брауна, является ключевой ложью. Мне особенно нравится то, как Маслоу подвел итог этому фрейдистскому размышлению:

“Величайшее открытие Фрейда, которое лежит в корне психодинамики, заключается в том, что основной причиной большинства психологических заболеваний является страх познания себя — своих эмоций, импульсов, воспоминаний, способностей, возможностей, своей судьбы. Мы обнаружили, что страх познания себя очень часто изоморфен и параллелен со страхом внешнего мира.”

И что это за страх, если не страх перед подлинной сущностью творения по отношению к нашим силам и возможностям?

По большому счету, такой страх является защитным, в том смысле, что это защита нашей самооценки, нашей любви и уважения к себе.

Мы склонны бояться какого-либо знания, которое могло бы заставить нас презирать себя или чувствовать себя неполноценными, слабыми, бесполезными, злыми, позорными. Мы защищаем наш идеальный образ себя подавлением и аналогичными типами защиты, которые по существу являются методами, с помощью которых мы избегаем осознания неприятных или опасных истин.

Индивидуум вынужден подавлять себя глобально, весь спектр своего опыта целиком, если он хочет почувствовать теплое чувство собственной ценности и элементарной безопасности. Чувство ценности и поддержки — это то, что природа дает каждому животному посредством автоматического программирования инстинктов.

Но человек, это бедное, оголенное существо, должен самостоятельно взращивать чувство внутренней ценности и безопасности.