Это то самое действие, что греки придумали про Крит. Правда, сам Крит про это не знал. То есть бык у них был, а Минотавра в изображениях нет. Это греки придумали Минотавра. И Тесей — герой, был покорителем Крита и Минотавра. Это очень важный момент. Сейчас у нас с вами есть две очень серьезные темы: Кентавр и грек на барельефах Олимпийского Храма Зевса. Называется все это кентавромахия и имеет очень много изображений. Вот есть такой бык и Тесей.
Тесей убивает Минотавра
Особенно это видно, чувствуется и становится понятным из драматургии. Там это было всегда, где-то в глубине. Вот эта их регламентация, их регламентированность, эти Пиры. А регламентированная культура — это культура эллинская! Это война между полисами и все прочее, а вот там — главная верхняя культура, то есть культура организованная, регламентированная: Олимпиадами, Пирами, школой художников, гимназиями эфебов, однообразными в полисах и имеющая где-то в себе одну, какую-то очень важную вещь. Ее надо пульпировать, в нее надо проникать, о ней надо думать. А как в драматургии все это сказано! Как это все у Софокла, как это все у Эсхила! Какая это удивительная вещь! Зачем эта регламентация? Зачем эта высокая идея совершенной организованности? Через вот эту самую такую рациональную гармонию? Что это такое, почему? И это что? И что такое — вот это?
Зачем это напряжение? Зачем это напряжение Пиров? Зачем это обязательное вытаскивание человека в обязательно другое высокое проживание? Потому что Пир — это высокое проживание. О детях нельзя, о войне нельзя, о политике нельзя. Смотри на вазы и рассказывай. Мифология, поэзия. Зачем эти немыслимые усилия? А они для одного единственного — человек должен вочеловечиться. Он должен убить в себе Кентавра, он должен убить в себе животное. Он должен быть победителем над своими животными инстинктами. И тогда он станет человеком. Если хотите знать, то художественный результат антично-греческого или антично-эллинского усилия, гениальный результат создания всех идей — это есть создание совершенной, высокой и гармонической формы.
Точно так же, как и хиазм — тема покоя и движения. И мужские сферы. Убей в себе Кентавра. Убей в себе Минотавра. Убей в себе животное начало — слепое, разрушительное. Сделай усилие для катарсиса, то есть для выпрямления космической линии. Выпрямление себя, как человека.
Уверяю вас, что именно глубокий внутренний пафос всех этих усилий, сознательно или бессознательно — мне очень трудно это сейчас сказать, но судя по драматургии, судя по искусству, как они не хотели, чтобы проступали какие-то пятна несовершенства — нужно разрушить второй сорт и оставить только первый. Оставь только совершенный образец, оставь только не идеальный, но совершенный образец гармонического начала, где человек — ЕСТЬ РАВНЫЙ ЭТОМУ. Это же удивительно. Эта настойчивость, которая кончилась трагически и страшно. Македонским. Но эти усилия никуда не пропали. Ты должен победить в себе Кентавра. Даже если царь Эдип не знает, что он — сын негодяя Лая. И не знает, что человек, которого он убивает — его отец. И, даже если он не знает, что женат на собственной матери — все равно, он разрушает высокий замысел о человеке. Позвольте мне на этом остановиться (Аплодисменты).
Нет, не закончить, а остановиться. Мы не закончили. Мы сколько угодно можем говорить о мифологии — она все та же — о сюжетах. Они все те же. Мы просто с вами не в состоянии все это осмыслить: а зачем это было?
Вся эллинская культура Олимпиад, вся эллинская философская художественная метафизика стремления к модулю, через который они выходят в совершенное творение человека — это все примеры. Убей в себе хтоническое чудовище. Убей в себе Химеру. Мы же не случайно всем этим в XX веке занимаемся. Фрейд этим занимался? Да или нет? Ницше этим занимался? Ну, что вы! Оказывается, что это обыкновенное кошачье «Мяу!» Бродского, а мы, за все это время — ни с места! А пафос и был в этом воззвании. Убей в себе зверя, убей в себе животное!
Они делали поразительные усилия для всего этого. А поразительные усилия — это культура какого-то удивительного духовного усилия, которое стало абсолютной мировой эстетикой. Но это было духовное усилие, колоссальное напряжение и его долго выдержать было просто невозможно. Все сводилось именно к тому, что через эти примеры ты должен был стать в какой-то момент: на Пиру или на Олимпиаде — ТЕМ САМЫМ! Воплотиться в ЭТО! Эллада — это остановка времени. И это остановившееся время божественно, потому что, когда время останавливается, когда вы выключаетесь из времени — вы подобны богам и соединяетесь с божественным Абсолютом времени. Скажите, вы понимаете то, о чем я говорю или нет? Только честно. Или я мелю, а вы потом скажите: «Вот, тетка пришла, говорит что-то…»
голос из зала: Расскажите более подробно, что вы имеете ввиду, когда говорите об «остановке времени».
Волкова: Я имею ввиду вырезку из времени. Когда бьют часы в Новый год? В 12 часов. А что это за время? Одно закончилось, другое еще не началось. Старый год уже закончился, а Новый не начался. А почему?
голоса из зала.
Волкова: Нет. А почему? Это и есть остановка времени. Это и есть метафорика, так же, как и Олимпиада. Это и есть остановка времени. Священное перемирие заключается? История выключается? Все выключается и начинается абсолютное время Олимпиады. Как написал отец Павел Флоренский: «Пир, Олимпиада — это вырезка». Это его слова «вырезка из времени». Выпадение из времени. Приходят они на Пир — бедные, несчастные. Господи, ему бы на базаре козу продать, а он на Пир должен идти. И тут начинается мистерия ритуала! Его моют, его умащивают, он надевает венок, торжественный гиматий. Он возлежит.
Вы знаете, как назывался обыкновенный греческий дом? Триклиниум. Потому что для Пира ложе ставилось в форме клина. Одно клине-ложе, потом еще одно и получалась буква «П». Вот это триклиниум. Вот триклиниум и означает Пир. Пир — это пять-семь человек. Только на спартанском Пиру, когда собиралась спартанская фаланга было пятнадцать человек. И они совершенно гениально описывают эти спартанские Пиры и Пиры отеческие. Не государственные, а философские. Они все время должны были тренироваться для этого. Олимпиады.
В то время жил Алкивиад — этот страшный тип, которому в Греции прощали то, что никому и никогда в жизни не прощалось. Необыкновенный красавец. Сумасшедшей красоты. Просто чистый Бог, любимый ученик Сократа — философ, воин, чудовищный сукин сын, по существу — предатель. Его любили, несмотря на то, что он был мерзавец. Он предал всех — Сократа, свои Афины. Что-то невероятное. Предал всех и бежал в Лаконию, к спартанцам. Биографы замечательно описали как спартанцы сразу пригласили его на Пир — на фалангу, где находились не три, пять или семь человек, а пятнадцать и плюс тамада — ведущий Пира. Хочу сказать, что по мнению Канта, идеальным количеством для пирующих или идеальным количество для диалога являлось не более семи человек.
Говорят, что спартанцы были очень строгие. Ничего подобного! Они надевали праздничные туники — и это спартанские мужчины, жившие в такой олигархической, военной, аристократической республике. У них же не было демократии — у них была военно-аристократическая олигархия. Красили себе лица, завивали волосы, подкрашивались, подводились и возлежали. И Алкивиад, и без того безумной красоты, тоже подмазался. И когда он появился на Пиру и улегся — те, прямо рты поразевали. А как я вам говорила — все греки пили гадость. Почему? Потому что они не умели хранить вино. Они ничего не умели. Оно у них быстро скисало, даже если они его в подпол клали. Это вам не египтяне, которые имели холодильники. Когда открывают гробницы и видят эти холодильники — все ахают. Вот эти фаянсовые холодильники, из которых вакуумом выкачивали воздух, заливали воском и — пожалуйста: тысячу лет лежи или десятки тысяч лет. Открыл, поел, закрыл. Как хорошо, да? Я же вам говорила, они были идеальные мастера консервной промышленности. А греки ничего не умели. Ели кое-как, когда угодно, как угодно. Хочешь поесть — поешь, не хочешь — нет. На Пиру не кушали. Разве это место, где едят? Это место, где разговаривают. Это место, где говорят о главном. Это тренировочный зал, где тренируют мозги и души. Так они же боялись этих Пиров пуще всего. Они должны были мобилизоваться, потому что нельзя отказаться принять участие в обсуждении: «В какую Олимпиаду, кто, за сколько минут добежал»? Он должен все помнить, да еще Гомера процитировать. Это, как минимум. А то и свои стишки сочинить тут же, по ходу дела. Никто же не знает, что ему будет предложено.
Так вот, значит, Алкивиад с ними улегся, а у них был такой особенно сложный ритуал: поскольку их пятнадцать человек, то тамада наливал и пускал по кругу кубок. И они все отпивали по глотку. И если после кого-то вино кислило, становилось еще более кислым, изменяло свой вкус, то этот человек должен был встать и уйти.
голос из зала.
Волкова: Что? Нет. Он должен уйти, ибо он находился не в форме. Он был не гармоничен. Мало ли что: плохо себя чувствовал или случилось что. А говорить-то про свои дела, деньги, детей нельзя, а он не готов к гармонии. Тогда вставай и уходи. Но, в кубок они наливали не свою кислятину. Они готовили алкогольное пойло, которое, вообще, в рот взять нельзя было. Из каких-то бычьих внутренностей и хвостов — это был страшный, совершенно жуткий алкоголь. Но спартанцы — вы же понимаете — парни выносливые. И они все уставились на этого красавца. Всем интересно, как он глотнет эту жидкость. Алкивиад сделал большой глоток и «на челе его высоком не отразилось ничего». Он был спокоен и одобрительно кивнул головой. И тут они говорят, что-то типа: «Такой красавец, просто шикарный мужик, да еще пьет наше пойло». Они были в восторге. Но для этого парня все закончилось трагически, потому что он сгорел и умер. Но это уже, как говорится, другая история.
А вот это очень хорошие вещи. Кратер, совершенно замечательная штука, потому что у этих кратеров прекрасная роспись.
ebooksa