125
«Ранней весной 1965 года, — рассказывал Олег Виноградов, — в Новосибирск из Москвы неожиданно позвонил Юрий Николаевич Григорович, предложив мне поставить новый балет в Большом театре. До пятидесятилетия Октябрьской революции и больших торжеств по данному поводу оставалось два с половиной года. По постановлению партии и правительства все трудовые коллективы (и театры в первую очередь!) должны были ознаменовать это событие новыми свершениями и победами. Большому театру предстояло первым отрапортовать о создании спектакля о наших современниках, но, поскольку сам Юрий Николаевич сочинять такой спектакль не хотел, — его выбор пал на меня».
126
Алексею Косыгину приписывают любовь к опере Тихона Хренникова «В бурю», повествующей о событиях Тамбовского восстания начала 1920-х годов. Особенно нравился советскому премьер-министру тот момент в опере, когда один из героев поет: «Ты слезай-ка, Лёнечка». Актуальными эти слова стали после 1964 года, когда к власти пришел Леонид Брежнев. Владислав Пьявко утверждал, что Косыгин чуть ли не лично просил его исполнять эту арию в правительственных концертах.
127
Внучка поэта Мария Деева излагает свою версию событий на Казанском вокзале в середине октября 1941 года: «В первые военные месяцы Лебедев-Кумач работал практически круглосуточно. Почти каждый день газеты выходили с его новыми стихами. Он часто выступал по радио, на митингах перед солдатами, уходившими на фронт, в госпиталях. Вскоре стало понятно, что война не кончится за два месяца, как все хотели думать. Положение на фронте ухудшалось. И мой дед принял решение ехать в действующую армию. Тогда же кто-то из соседей по дому принес немецкую газету, переброшенную через линию фронта, где было написано, что Лебедев-Кумач будет казнен в числе других врагов рейха, как только немецкие войска займут Москву. Василию Ивановичу позвонил Фадеев и сказал, что назначил его начальником последнего эшелона, который должен был увезти из Москвы оставшихся писателей и членов их семей. Дедушка категорически отказался, заявив, что никуда не поедет и отправит только семью. Мама присутствовала при том разговоре и хорошо запомнила его слова: “Я мужчина и могу держать оружие!” Последовал звонок из ЦК партии, сообщили приказ: депутат Верховного Совета Лебедев-Кумач обязан незамедлительно покинуть Москву. Но Василий Иванович не мог смириться с происходящим и до последней минуты не верил, что его родной город будет отдан врагу. Бабушка паковала вещи. Дед ходил среди тюков и чемоданов совершенно измученный, потерянный и только повторял: “Выходит, я все врал. Я же написал: ‘Наша поступь тверда, и врагу никогда не гулять по республикам нашим!’, а он не просто гуляет, не сегодня-завтра войдет в Москву. Как же я мог так врать?”».
128
Маршал разбирался не только в поэзии, но и в живописи. Он тоже был коллекционером, как и артисты Большого театра, но собирал рисунки не профессиональных художников, а своих коллег по Совнаркому. На долгих заседаниях их участники часто, убивая время, рисовали друг друга. Климент Ефремович после заседаний ходил и собирал со столов оставшиеся рисунки, многие авторы которых (а заодно и те, кого рисовали) были впоследствии репрессированы. Вот такая своеобразная коллекция с политическим оттенком, хранящаяся ныне в Государственном архиве социально-политической истории.
129
А 9 мая 1945 года Александру Щербакову еще успел позвонить товарищ Сталин и поздравить с праздником. Хрущёв недолюбливал Щербакова за «ядовитый, змеиный характер» и в свойственной ему образной манере так выразил свое отношение к нему: «Кончил он печально. Берия тогда правильно говорил, что Щербаков умер потому, что страшно много пил. Опился и помер. Сталин, правда, говорил другое: что дураком был — стал уже выздоравливать, а потом не послушал предостережения врачей и умер ночью, когда позволил себе излишества с женой». На самом же деле, как следовало из материалов «дела врачей», уморил Щербакова его лечащий врач Рыжиков, разрешив своему пациенту утомительную поездку в Москву в мае 1945 года, после которой вскоре Щербаков и скончался. Оказывается, что «все эти врачи-убийцы, ставшие извергами человеческого рода, растоптавшие священное знамя науки и осквернившие честь деятелей науки, являясь скрытыми врагами народа и наемными агентами иностранной разведки, сократили жизнь товарища А. С. Щербакова, неправильно применяли при его лечении сильнодействующие лекарства, установили пагубный режим и довели его таким образом до смерти».
130
Как тут не поверить в рассказ художника Василия Яковлева, видевшего в Кремле в 1943 году советских офицеров в царских эполетах — это было в то время, когда Сталин решил восстановить в армии погоны. Яковлев также рассказывал, что «к концу войны Сталину хотели присвоить титул цезаря советского народа, но он сам выбрал высший чин генералиссимуса. Сталин должен был короноваться в Успенском соборе как Император Всероссийский и Император Востока и Запада. Патриарх Алексей I Симанский знал об этих планах и с ужасом ожидал этого события, ведь он был подлинным монархистом, глубоко в душе ненавидевшим советскую власть, и ждал вторжения американских войск в Россию. Немцев он из-за их тупости тоже ненавидел и очень злился: перли завоевывать, а не освобождать. А Сталин начал готовить страну к провозглашению собственной империи».
131
Этой же мысли созвучно мнение Юрия Елагина: «Музыкальные вкусы Сталина — это вполне нормальные вкусы среднего человека, не очень искушенного в музыкальном искусстве. И ничего, конечно, нет плохого в том, что он любит народные песни и оперу предпочитает симфонии. Плохим оказалось только то, что эти музыкальные вкусы диктатора облеклись в форму тоталитарной музыкальной политики, в форму беспощадного полицейского террора в области музыкального творчества. И вот в такой форме эти средние, безобидные, обывательские вкусы и оказались роковыми для музыкальной культуры России. Эта культура к началу нашего столетия достигла высших степеней достижений музыкального творческого гения. И трагедией оказалось то, что человеку, не понимающему разницы между частушкой и симфонией, выпало на долю направлять ход и решать судьбы этой великой музыкальной культуры».
132
Этот породистый дипломат очень любил посещать Большой театр, но не в Москве, а в Куйбышеве, куда осенью 1941 года были эвакуированы все посольства и сам театр. Он смотрел оперы и балеты чуть ли не ежевечерне, ибо других развлечений в запасной столице не было. Когда посол, закончив свою службу, покидал Советский Союз, Сталин принял его в Кремле, тепло попрощавшись и отблагодарив дорогими подарками, среди которых был и… советский гражданин Евгений Йост, служивший в посольстве. 2 февраля 1946 года Керр писал Сталину о судьбе подарков: «Икрой я поделился с лордом Луисом Маунтбеттеном в Сингапуре. Его глаза заблестели, и он, как и все присутствовавшие генералы, начал превозносить Вас. Боже мой, сколько шуму они наделали из-за этой икры! Коньяк я оставил себе, чтобы выпить за Ваше здоровье в Вашингтоне, куда он уже, как я надеюсь, отправлен. К счастью, я не могу употребить в пищу великолепную шкуру барса. Она произвела на меня большое впечатление, и она, как и фотография (горячо благодарю Вас за надпись красным карандашом), будет мне постоянно напоминать человека, к которому я проникся подлинным уважением и любовью. Молодой советский массажист, действуя своими великолепными руками на моей спине, засыпает меня вопросами о чудесах и мишурных чарах тропиков, которые, кажется, нравятся ему так же мало, как и мне. Он обливается потом, т. к. здесь очень жарко и сыро». В интервью журналистам дипломат рассказывал про «русского раба, подаренного мне Сталиным».
133
Галина Вишневская приехала в Америку в 1959 году с Государственным симфоническим оркестром. С первым провокационным вопросом журналисты набросились уже в аэропорту — нравится ли ей жвачка? Галина Павловна быстро собралась и отшила наглых репортеров: «Нет!» — «Так почему же вы ее жуете?» — «А нам всем дали в самолете, мы и жуем!» Вишневская сразу заметила, что на улицах нет окоченевших от голода и холода трупов американцев, никто не просит «копеечку» с медным колпаком на голове. Но получала она поболе, чем Плисецкая, — 100 «зеленых» за концерт, которых ожидалось с десяток. Да еще и Мстислав Ростропович, до этого два месяца гастролировавший по Америке (он был уже в Москве), передал через своего аккомпаниатора Александра Дедюхина тысячу долларов. На круг выходило в итоге две тысячи за поездку — богатство! Музыкантам Госоркестра положили по десять долларов в день, что в пересчете на два месяца гастролей обещало 600 долларов.
134
Крупнейшие в истории Метрополитен-оперы забастовки персонала случились в 1969 и 1980 годах. Они нанесли огромный репутационный ущерб театру, которому пришлось долго восстанавливать свое реноме. Не менее ощутимы оказались и потери прибыли.
ebooksa