– Давай, иди вперед! – а та потихоньку ускользнула от нее на другой край.
Евгения и так чувствовала необычайное смятение и беспокойство, даже зубы постукивали, а тут еще тетя…
Крещение проводилось неполным чином, без водного погружения. Детишек ставили в небольшую купель, трижды обливали сверху. Взрослым же наклоняли головы, поливали из ковша.
Священник пригнул ее голову над купелью, Евгении стало жарко от нависших густых волос. Зачерпывая воду, щедро полил три раза:
– Во Имя Отца, аминь, и Сына, аминь, и Святаго Духа, аминь!
Евгения выпрямилась, вода торопливыми ручейками побежала за ворот, по спине, по груди, и ей захотелось тихо рассмеяться от счастья. И слезы почему-то подступили к глазам. Серебряной рыбкой сверкнул крестик.
Евгения огляделась. На румяных лицах новокрещенных бритоголовых светились растерянные глаза. Эти боровички из какой-нибудь группировки теперь, глядишь, уцелеют после очередной «разборки», и человека, даст Бог, рука убить не поднимется.… Перевела взгляд на девушку и ахнула: живыми, чистыми, озерными глазами смотрела та куда-то поверх голов…
На улице солнце купалось в изумрудно-золотой дымке, и радость, что утвердилась в душе Евгении, никто в этот день не смог размыть.
Глава 3. Алла. Хищные птицы
Рыжая прядь все время выбивалась из-под нейлоновой косынки. Алла убирала, но стоило наклонить голову – выскальзывала снова. Гудел монотонный голос молодого батюшки, ему заунывно вторили женские голоса. Алла смотрела в одну точку, механически крестилась, когда краешком глаза видела, как тянет ко лбу руку тетка Фрося.
Платков Алла с детства терпеть не могла. И длинных волос тоже, всегда стриглась коротко. Зимой волосы темнели, становились медно-красными. Летом выгорали до лисьей рыжины. Никто не верил, что это природный цвет, она не красится.
Ее лицо, с правильными чертами, прямым заостренным носом, можно было назвать красивым, если бы не постоянное напряжение, которое чувствовалось в пристальных зеленых глазах, линии узких губ.
В ней, узкобедрой, угловатой и порывистой, как подросток, ощущались легкость и нервная энергичность, как будто ее сжигал внутренний огонь.
Она очень молодо выглядела. Кто бы сказал, что Алле – тридцать шесть, что она – мать дочери старшеклассницы…
С тех пор, как в поселок приехал молодой священник, Алла не пропускала ни одной службы. Здесь, в храме, она сразу почувствовала, отпускало вязко-черное, как разогретый летней жарой гудрон на дорогах, состояние, в котором привыкла жить. Когда стало на душе легче, тогда и поняла, какую тяжесть на себе носила.
Радости в душе не было. Тихо там было и пусто, словно в нежилом доме. Пока хватало и этого. В церкви она будто выныривала из тьмы в серый свет. И завидовала Женьке. Та во время богослужения витала где-то на седьмых небесах. Серые глаза ее сияли, на губах плавала улыбка, и сама она, как цветок на стебле, покачивалась, ввысь устремленная. А то с опущенной головой, глубоко уходила в молитву. Спросишь о чем-то, а она не слышит, ото всего отрешенная.
Алле в церкви в последнее время не стало хватать воздуха. От кадильного дыма мутилось в голове, после службы она выходила позеленевшая, совсем без сил. Сегодня ушла, не дожидаясь окончания Литургии. Домой не торопилась, присела на лавку в церковном скверике. Июль. Листва лепечет, сочная, веселая. Сиреневые, красные, белые цветы качают пчел.… И на всем – будто серая сетка лежит. Сердце ничему не радо.
Дома снова на душу птицы черные налетят, птицы-мысли, начнут терзать. Никуда от них не спрячешься, ни в работу, ни в сон.
Лет пять назад, как родился Дениска, вроде отступила тягучая тоска, чернота, а два года назад снова навалилась. Тогда стала вспоминаться бабка, ныне покойная, которая в раннем детстве крестила Аллу в своей сельской церквушке, втайне от родителей. Она говорила, что «если тяжело – надо в церкву бежать».
Давно ли это началось? В школе все было ясно, как стеклышко. Алла росла честной, принципиальной. Если чувствовала, что права, могла вступить в спор с кем угодно: с учителем, с директором… Как и позже – с любым начальством… Ее уважали, побаивались. Она была бессменным комсоргом… Был в ней чистый и прямой стержень, идеал был – Феликс Эдмундович Дзержинский! Она не хотела быть слабой.
ebooksa