Впереди Авангарда

Глава двадцать первая

Не уходи, очарованье

Ваня – дурак любил писателей не только за то, что они умеют писать книжки. Он любил их в принципе. Живого писателя не довелось ему увидеть за двадцать пять лет проживания, а этот факт возносил абстрактный образ литератора практически на небеса и приравнивал его к полубогам. В воображении Ванином нарисован был большой писатель как портрет Льва Толстого, висевший в зарайской библиотеке. Белый от седой мудрости старец с бородой как у Создателя и глазами, в которых мудрость выглядела бездонной пропастью, откуда излучался волшебный пронизывающий свет сверхчеловеческого разума. Пальцы писателя опухли от постоянного держания ручки, вся одежда, обляпанная чернилами, никогда не менялась. Некогда было. Требовалось всегда беспрерывно писать. Ел он, не замечая процесса, всё, что иногда приносила ему либо Муза, либо, на худой конец, жена. Которую он, кстати, узнавал только по фотографии на рабочем столе. Спал литератор сидя и не выпуская ручку, а в сортир не ходил вообще, потому, что всё съеденное им и выпитое полностью переваривалось в ум и переправлялось прямиком в голову.

Червонный- Золотов часто встречал разных писателей в разных местах и нагло, обидно для Ивана, называл их мозговитыми хануриками. Лентяями и любителями пожить на халяву в Доме творчества возле Пицунды, врезать водки до соплей и зелёных чёртиков, погулять и потискать достойных представительниц прекрасной половины населения.

Но когда они на метле Бабы Яги- Тэтчер были доставлены в московскую квартиру лауреата всевозможных премий Яблонского – Забалуева, то, к счастью, не правы оказались оба.

Жил он на восемнадцатом этаже серого и длинного как весь Зарайск ( от вокзала до Тобола) здания, в двухкомнатной квартире, маленькой как прихожая в Ванином коммунистическом доме. И не было в квартире ничего волшебного и таинственного, всегда сопровождающего особенных мудрецов. Даже фортепиано или клавесина. В спальне у него стоял стол, пустой как тарелка перед обедом. Ни ручек, ни чернильниц и заполненной умными словами бумаги. Только полки с книгами по окружности обеих комнат от пола до потолка. Даже над супружеской кроватью к стене прибили шесть полок, весящих с книгами килограммов двести. Так что – Мир мог потерять лауреата внезапно и всего за одну секунду в одну из рядовых ночей.

Сам Яблонский – Забалуев был похож на зарайского водителя автобуса с четвертого маршрута. Лохматый, небритый дня три, с крошками от бутерброда на полинявшем до отсутствия цвета трико и весёлый. Только водитель автобуса свистел всякие мажорные мелодии, а писатель постоянно улыбался и беззвучно напевал что- то оптимистичное. Ему, оказалось, только неделю назад стукнуло пятьдесят и было заметно, что юбилей он отметил от широкой души и очень хорошего достатка. Иван Васильевич Яблонский встретил коммивояжеров в шестирублёвом трико, на которое смотреть было больно. Пузыри над коленями намекали на то, что писатель- человек набожный и беспрестанно ползает на коленях от иконы к иконе, впадая в глубокие поклоны. Но икон в квартире не было.

– Значит он так пишет.– Догадался Ваня.– Скрестит ноги как йог, чтобы мысли выталкивались сплошным потоком и клепает премиальные шедевры. Умно придумано.

Червонный первым подал ему руку и залился непонятной для восприятия речью, в которой мелькали знакомые слова «мир рукоплещет», «колоритные фабулы» и « просветительская миссия». Излагал мысль минут десять, а когда закончил – писатель был готов к обмороку, а Ивана подмывало дать дорогому Червонному в морду, что было невозможно с точки зрения святости этики и коммунистической морали.

– Мужики!– Воскликнул Иван Васильевич, писатель мирового масштаба, когда все руки были пожаты и произведены положенные уважительные реверансы. – Пошли вмажем для знакомства. У меня портвешок знатный. Три семёрки. Рыбка сухая. Вобла натуральная, Каспийская. Корефан, тоже писатель, из Туркмении мешок прислал. Да и поправиться мне край как надо. Ждал когда жена свалит на работу. Не даёт, собака, опохмеляться. Хотя, вроде, смерти мне не желает. Бабы! Не поймёшь их! А тут вы! Подарок судьбы.

– А как вы после портвешка писать будете?– удивился Ваня.– Мозг туманится, ручка в руке не держится прочно.

– Ваня, какой дурак тебе такую лажу нашептал?– развеселился Яблонский – Забалуев. – Оно у меня вот тут уже сидит! Писать! Я двадцать три книги опубликовал. Последняя две недели назад премию самую главную в мире взяла. Теперь отдыхаю. Год, не меньше. Пьянка, девки, рыбалка на Волге под Нижним…ну, под Горьким. Короче. С дружками. Там у меня лучшие друзья. Егеря, плотники, кузнец Костя. Чугунный прут на сгиб ломает. Димка- паромщик и два студента с физмата университета Тверского, тьфу ты – Калининского. Вот где жизнь. Мотаемся по всей волге да по Оке на двух моторках. Столько насмотришься- наслушаешься, что на любую хорошую книгу – выше крыши.

– Да, дело ваше писательское трудное, но благородное – Сказал под первый стакан тост Максим Ильич.– Пищу для живота любой колхозник от сохи даст, а вот для ума пищу, философию житейскую, полезнее всех вы даёте, писатели.

Яблонский не возражал и после первого тоста, и после пятнадцатого.

– Вы, мля, напрасно ни одной моей книги не читали.– Он вышел на балкон и закурил.

– Так расхватывают сразу.– Утешил его Ваня.– Пока мы на работе – всё сметают. Но мы обязательно начнём читать. Достроим коммунизм и начнём.

– Такого талантливого писателя книжки надо школьникам в уроки литературы вставлять!– Разошелся Червонный.– И я этого добьюсь.

– Какой там талант!– Ахнул Яблонский.– Ленин с вами, Маркс и Энгельс!

Дурь полная. За меня придумали. Талантливый человек – талантлив во всем. Так же говорят. Значит знают. А я, например, летать не умею. Был бы талантливым – летал бы как воробей хотя бы.

– Ванька, слышь!– Спросила, улыбаясь, Баба- Тэтчер. Она рядом висела над балконом.– покатать его что ли? Пусть поверит в себя! Поймёт, что есть талант.

– А он потом не сиганёт сам с балкона?– Прошептал Иван.– Мы уедем, а он поверит, что умеет летать, да и сиганет. Не будет у нас больше такого писателя.