– Эй! Сюда нельзя! – крикнул кто-то, увидев меня. Плечистый привратник, сегодня облачившийся в серую рясу, двинулся в мою сторону, будто носорог.
– Я к брату Альберту! – возмущенно ответил я. – Мы договорились о встрече. Это срочно!
– Какому брату Альберту? – рявкнул полицейский с блокнотом в руке.
– Случайно не так звали погибшего? – заинтересовался усач.
– Какого погибшего? Он должен был мне кое-что передать!
– Что ж, похоже, не в этот раз.
Только теперь я заметил, что все то и дело поглядывают вверх. Я проследил за их взглядами до самой вершины пронзавшей небо остроконечной колокольни, выглядевшей еще более готично, чем сама готика. Он свисал из стрельчатого окна, со стороны монастыря, медленно вращаясь вокруг собственной оси и довольно широко раскинув руки, словно жуткое елочное украшение. Капюшон рясы упал ему на лицо, из-под просторного одеяния виднелись только кисти рук и ботинки.
Он повесился.
Монах повесился. На колокольне.
– Шли бы вы отсюда, – сказал привратник, хватая меня за плечо. – Идите, идите.
– Минуту, – спохватился усатый в куртке. – Вы его знали? – Он ткнул пальцем вверх.
– Я не вижу, кто это. Я должен был встретиться с неким братом Альбертом. И я его не знал. Знакомый знакомого.
– Мне очень жаль, но вы с ним больше не увидитесь. Уходите, пожалуйста. Тут не на что глазеть.
И правда, что за достопримечательность – монах, свисающий с колокольни. Кто бы стал на такое глазеть?
Вечером я спустился в подвал. Нашел голый, неприметный кусок стены и замо́к, спрятанный под притворяющейся выключателем маскирующей крышкой. Петли скрывались внутри фальшивой канализационной трубы, вертикально рассекавшей стену. Приоткрыв тяжелую дверь, я зажег свет.
Здесь ничего не изменилось. Придвинутый к стене кухонный столик с лампой и калькулятором, самосборные полки, заставленные коробками, жестянками, банками и самыми странными предметами. В середине – ровно уложенные, стянутые резинками пачки банкнот и горсти золотых монет, отчеканенных несуществующими империями. Пятирублевки, крюгерранды, пятидолларовики, соверены, несколько дублонов. Связанные веревкой точно баранки кольца, даже несколько слитков золота.
Мои оболы.
Слишком много для добычи убийцы-маньяка. Меня преследовала бы вся полиция, а прессе хватило бы корма на многие месяцы.
Я погладил помятый шлем М-1, старый добрый brain bucket, покрытый истлевшим чехлом, окрашенным в уже забытый leaf pattern. Вещь, одному Богу известным способом оказавшаяся на нашем блошином рынке. Едва увидев этот шлем, я почувствовал, что он обладает сильным Ка и когда-то спас жизнь человеку в джунглях под Нячангом. Похожий на абордажную саблю, большой охотничий нож-тесак, позволивший кому-то выжить во время Январского восстания[4]. Обрез – прогнившая развалина, которую, даже если бы нашли, сочли бы «непригодной для использования». Проржавевший спусковой механизм, треснувший замок, прогоревший ствол, сломанный боек курка. Тем не менее эта обрезанная до размеров большого пистолета когда-то прекрасная английская двустволка позволила сохранить голову на плечах некоему карпатскому контрабандисту и браконьеру начала двадцатого века, а потом в руках его сына отправилась на партизанскую войну в лес, и человек этот уцелел, постоянно держа ее за поясом на спине, даже когда не было боеприпасов для охотничьего ружья двенадцатого калибра, хотя ему пришлось сражаться с немцами, словацкими фашистами, а позже – с коммунистами. Я это чувствую. Я чувствую такие вещи.
Именно потому я ходил на блошиный рынок и выискивал подобные предметы. Это могло быть что угодно – портсигар, трубка, часы, монета, елочный шарик. Иногда – лишь заржавевшие или позеленевшие останки. Но их Ка оставалось по-прежнему могущественным. Талисманы. Я гладил их ладонью и иногда покупал.
ebooksa