Две недели в сентябре

Дома у него никогда не было привычки заходить в бар “Единорога” или любого другого местного паба – не потому, что он этого не одобрял, а просто потому, что предпочитал выпить пива за ужином, а после рабочего дня любил прогуляться на свежем воздухе перед сном.

Но в отпуске очень полезно отказаться от повседневных привычек. Чаще всего мистер Стивенс заводил знакомства с парой-тройкой людей того же сорта, что и он сам, – людей, у которых не было желания участвовать в бесконечных заказах выпивки на всех за чей-нибудь счет, которые благоразумно предпочитали платить за себя сами и никому не быть обязанными, которые любили спокойную беседу, но время от времени могли и вступить в дружеский спор. Иногда старые знакомые возвращались в следующем году, а то и два-три года подряд, но всякий раз их круг оказывался немного другим, и только мистер Стивенс регулярно приезжал каждый сезон.

В прошлом году общество в “Гербе Кларендонов” было особенно приятным. Все четверо познакомились в день приезда мистера Стивенса. Будто бы какая-то высшая сила предназначила им стать друзьями: они переместились в отгороженный уголок с кружками пива и завели такую спокойную и непринужденную беседу, словно были знакомы всю жизнь. Никогда прежде мистера Стивенса так не злило монотонное напоминание бармена: “Джентльмены, пожалуйста, пора!” Каждый вечер оно так грубо врывалось в их уголок, что все четверо резко поднимали глаза на часы и восклицали: “Нет, конечно, еще рано!”

Мистер Монтегю, адвокат, один из самых приятных людей, которых мистер Стивенс когда-либо встречал, вспоминался ему на протяжении всего года.

Он, вероятно, был важной персоной, и мистер Стивенс никогда раньше не сходился с подобными людьми так непринужденно и по-дружески. В последний вечер мистер Монтегю пригласил мистера Стивенса к себе в гости – он жил в особняке под Годалмингом, как было указано на его визитке. Несколько недель спустя он повторил приглашение в письме, но инстинкт мистера Стивенса воспротивился и в итоге победил в нем восторженное желание поехать.

Это не был инстинкт человека, который знает свое место в обществе, а желание поехать, в свою очередь, не было порождено снобизмом, потому что ни разу в жизни мистер Стивенс не испытывал такого удовольствия и такой гордости, как когда постепенно обнаружил, что их с мистером Монтегю объединяет душевное родство.

Но именно эта общность, эта легкость, с которой они обменивались мыслями, заставила мистера Стивенса отклонить приглашение. Другой поехал бы исключительно ради того, чтобы потом похвастаться друзьям, но мистеру Стивенсу такая мысль и в голову не приходила. Он трижды начинал писать ответ, прежде чем результат его удовлетворил; в конце концов он отмел деловые встречи в качестве повода для отказа и с радостью ухватился за ветрянку, которой Эрни заболел как нельзя кстати.

Он убрал письмо мистера Монтегю в свой личный ящик в ожидании того дня, когда сможет отправиться в особняк и когда ему не будет стыдно послать мистеру Монтегю ответное приглашение. Их знакомство дало ему понять, что в нем самом есть нечто такое, что позволит и ему стать владельцем подобного особняка, как только представится шанс. Как и когда этот шанс ему представится, мистер Стивенс не знал, но внутренний голос весь год нашептывал, что он не проведет на Корунна-роуд всю жизнь. Начал слышать этот шепот он как раз после того, как подружился с мистером Монтегю.

Третьим в их компании был мистер Сандерсон, жизнерадостный пожилой коммивояжер, совсем не похожий на мистера Беннета, пристававшего к Стивенсам утром по дороге на станцию, а четвертым – очень веселый, очень толстый, очень лысый мужчина, который попросил, чтобы его называли просто Джо. Никакая другая четверка не сумела бы выйти по настолько разным тропинкам на ровную дорогу приятельских отношений, которая брала свое начало в “Гербе Кларендонов”.

Мистер Стивенс надеялся, что встретит кого-нибудь из них; рассчитывать, что в этом году приедут все трое, было бы уже слишком, но, может, он найдет интересных новых друзей, которые их заменят.

Он вышел в коридор и вытащил из-под вешалки в прихожей свою прочную трость. У ворот он приостановился, чтобы раскурить трубку, и направился по Сент-Мэтьюз-роуд в сгущающейся темноте. Долгое время он гадал, увидит ли мистера Монтегю, то думая, что да, то думая, что нет.

А потом, конечно, есть ведь еще Рози, которая почти наверняка там, и он тихонько улыбнулся сам себе, сворачивая на ярко освещенную Хай-стрит.

К Рози, работавшей за стойкой бара, мистера Стивенса тянуло так, что это почти пугало – ее очарование было совсем иным, нежели обаяние мистера Монтегю, – и все же его тянуло к ней, и ему это очень нравилось.

Вряд ли это было физическое влечение, потому что Рози была женщиной очень пышной и уже не слишком молодой, и все же он не мог отрицать – да на самом деле и не хотел отрицать – того, что она взывала к низменным инстинктам его натуры. Он был доволен тем, что его низменные инстинкты не такие, как у других мужчин, поэтому чувства к Рози не вызывали у него ни страха, ни стыда.

Она волновала его и дарила ему ощущение счастья, потому что будила в нем безрассудные инстинкты, не потакая им, что было бы и унизительно, и опасно. В ее дерзких голубых глазах, казалось, таится огромное, почти пугающее знание тех глубин, в которые разгоряченная кровь способна увлечь мужчину и женщину; это были глаза авантюристки – щедрые, бессовестные, безжалостные, – но он мог смотреть в их наглые глубины и смеяться, потому что благодаря ей осознавал и собственную силу.

У нее была прелестная манера искоса поглядывать на него, надув губы, и он чувствовал себя веселым озорным мальчишкой, который водит ее за нос. Она нравилась ему, потому что, когда он говорил откровенно и просто, с деланной невинностью, она не верила ни единому его слову, и ее глаза отвечали: “Нечего мне лапшу на уши вешать! Уж я-то тебя знаю. Ты из тихих, да-да, из тихих и опасных. И ты еще рассказываешь об отдыхе с женой и детьми? Тоже мне! А теперь давай, скажи, кто она на самом деле?”

С ней он чувствовал себя настоящим повесой, и это было приятно; ему нравились ее искусные намеки на то, будто бы за ним тянется след разрушенных семей. Он брал свою пинту пива и уходил с выражением, которое говорило: “Ну, Рози, ничего-то от тебя не скроешь!”

Ему было немного не по себе при мысли о презрении, которое отразилось бы в ее глазах, узнай она, каков он на самом деле, и все же казалось, что она изобразила бы это презрение лишь для того, чтобы скрыть восхищение – восхищение, каким все женщины, подобные ей, должны втайне проникнуться к простому честному мужчине, которому нечего скрывать.

Да, ему нравилась Рози. C ней отпуск становился куда лучше. Особенно волнующим было то, что семья ничего об этом не знала.

Они проходили мимо “Герба Кларендонов” по дороге от вокзала, но тогда он едва взглянул на него. Днем здесь было скучно и неинтересно, и даже Рози, подумал он, выглядела бы не совсем так, как в веселом вечернем свете.