Две недели в сентябре

Миссис Хаггетт сказала им, что она тихая, добрая, очень застенчивая женщина – и что ее жаль.

Таким образом, дом был фактически полностью в распоряжении Стивенсов. В неделю они платили помимо прочего три фунта десять шиллингов за обслуживание и питание и еще шиллинг за судок со специями. Когда они распаковывали чемодан на лестничной площадке, вполне могло показаться, что дом принадлежит им. Мистер Стивенс, в рубашке, склонился над ним и выкрикивал имя владельца каждой вещи, которую вытаскивал. Дети постоянно бегали туда-сюда и вверх-вниз по лестнице, и миссис Стивенс не раз приходилось взывать: “Потише!”

Дик и Мэри приехали со своими маленькими сумками, так что бóльшая часть вещей в чемодане принадлежала другим членам семьи. Сверху лежали полотенца, купальные костюмы и обувь, потом – шерстяные пальто, свитеры и шарфы (разумные меры предосторожности на случай похолодания). Под ними было запасное нижнее белье и носки, а еще ниже – разные мелочи: средства для желудка, фотоаппарат, щетка для одежды и тапочки миссис Стивенс, в одном из которых была зубная паста, а в другом – синие солнечные очки (аккуратно завернутые в носовой платок). На самом дне лежал воздушный змей.

Мистер Стивенс выпрямился, вытер лоб и осторожно опустил крышку. Под столиком на лестничной площадке, где стояло чучело усача под стеклом, как раз было место для чемодана. Миссис Стивенс бегала туда-сюда, складывая свои вещи и вещи мужа в широкий ящик шкафа. Запасная одежда Эрни хранилась в специальном углу комода, потому что в комнате наверху места хватало только для вещей Дика. Она разложила туалетные принадлежности мужа на один край большой тумбы с мраморной столешницей и тазом для умывания, а свои – на другой.

Стрелки часов в гостиной приближались к половине пятого, когда вся семья спустилась вниз, разобрав чемодан и как никогда радуясь, что мистер Стивенс столь благоразумно и твердо распорядился покончить с ним до чая. Когда они собирались за столом всей семьей, то ели довольно плотно. В обычные дни, конечно, Эрни и миссис Стивенс пили чай вдвоем, потому что остальные приходили только к семи, но по субботам и воскресеньям, помимо хлеба с маслом, варенья и мармелада, к столу обычно подавали еще и пирог. Так же чаепитие проходило и во время отпуска, потому что ужин в восемь часов был легким.

Их ждала целая свежая буханка круглого хлеба на деревянном блюде, внушительного размера кусок масла (желтее, чем у них дома), варенье и мармелад, которые поставили на стол прямо в баночках с красивыми этикетками. Стивенсам так больше нравилось: они не любили, когда варенье и мармелад накладывали в маленькие стеклянные блюдечки, а хлеб предпочитали нарезать собственноручно. За прошедшие годы миссис Хаггетт хорошо запомнила их привычки, и ее не приходилось ни о чем просить; это уравновешивало некоторые мелкие неприятности, с которыми ничего было не поделать.

Дело в том, что Дик и Мэри, входя в свои маленькие комнатки, чувствовали, как у них сжимается сердце, и изумлялись, почему они раньше никогда не замечали эту чудовищную запущенность и ужасную бедность обстановки.

Может, они просто теперь хотели чего-нибудь получше? Или эти комнатки вдруг съежились, стали темными, почти убогими? Они разглядывали маленькие почерневшие газовые рожки, от которых расходился слабый веер мерцающего желтого света и которые с тонким свистом выпускали синие язычки пламени, если выкрутить вентиль на полную мощность; обшарпанные комоды; хлипкие маленькие умывальные тумбы, чьи тонкие ножки как будто шатались под тяжелыми столешницами из искусственного мрамора; массивные фаянсовые кувшины и тазы; треснувшие стаканы для зубных щеток и жалкие маленькие сероватые мыльницы – не слишком чистые, что наводило на мысль о жестокой битве, которую миссис Хаггетт вела с ветхостью и с грязью, с каждым годом сдавая позиции.

Кружевные занавески, когда-то изящно подвязанные узкими шнурами, теперь были туго стянуты широкими жесткими лентами из искусственного синего шелка – широкими потому, что нужно было прикрыть обтрепавшиеся края и дырки. Постельное белье было чистым, но так сильно село и его так туго натягивали на железные рамы кроватей, что залезть под одеяло казалось задачей почти невыполнимой.

Оконные задвижки были загнуты вверх, почернели и позеленели; в комнате Мэри с пола возле двери вырезали узкую полоску линолеума, так что обнажились голые доски, а этим кусочком закрыли протершиеся места в центре комнаты.

В течение многих лет миссис Хаггетт гордилась тем, что каждую весну в доме что-нибудь обновляли, и в этом году старый желтый линолеум с узорами, лежавший на лестнице, сменился ярким ковром, который с наглостью дешевой вещи глазел на старые выцветшие перила. Дик и Мэри боялись даже думать о том, сколько миссис Хаггетт, должно быть, пришлось копить и откладывать, чтобы позволить себе этот ковер, но его крикливые цвета словно глумились над ней и превращали ее благородные намерения в жалкие, почти комичные потуги.

Ковер был единственной новой вещью, появившейся в доме в этом году, и его вопиющая вульгарность, казалось, вынудила окружающие его старые предметы обстановки пасть духом и сдаться.

И все же Стивенсы старались не обращать на это внимания. Они знали, что миссис Хаггетт ведет молчаливую борьбу с привлекательными апартаментами в отелях, где висят гирлянды лампочек и откуда льется громкая музыка, разносящаяся по всем улицам. Они знали, что отдыхающие, которые живут в бунгало или приезжают всего на день без ночевки, истощают все душевные силы миссис Хаггетт, но она никогда не жалуется и, решительно сжав губы, продолжает драить, полировать, готовить, улыбаться, в глубине души понимая, что видимость удобства, блеска и процветания – это последняя непрочная нить, которая еще связывает гостей с ее пансионом.

Так что голодные Стивенсы весело поспешили в маленькую гостиную, где стоял легкий кисловатый запах, словно где-то здесь хранились яблоки. Они рассмеялись, когда миссис Хаггетт, улыбаясь, поздравила их с тем, что они так быстро разобрали вещи, и принялись за толстые ломти хлеба с вареньем, стараясь не смотреть на резиновый носик, который появился у старого розового чайника за прошедший год.

Да и в конце концов, так ли уж важны эти пустяки? Их не было дома весь день, и возвращались они только для того, чтобы поесть и поспать. Пусть матрасы кое-где сбились комками, зато постельное белье было чистым, и какое значение имеют пара-тройка комков для тела, одурманенного свежим воздухом, омытого морем и закаленного солнцем и ветром? Пусть мясная подливка иногда была жирноватой, а рисовый пудинг – бледным, но зато им служила утешением безупречная порядочность миссис Хаггетт. Предназначенный для них бараний бок ни разу не уменьшился даже на самый маленький, самый неприметный кусочек – хотя от этой части туши нечестной хозяйке легче всего потихоньку отрезать немножко, – и ни разу за все годы отдыха в “Прибрежном” миссис Хаггетт не подала им повода тайно проверить, не стало ли меньше лимонного сока.

Глупо досадовать из-за трещины в тарелке, если сама тарелка чистая, и мистер Стивенс, скользнув по ней взглядом, немедленно накрыл эту трещину ломтиком хлеба, который, в свою очередь, покрыл щедрым слоем варенья.

Тон беседы за чаем омрачился резкой ноткой: Эрни предложил взять на море яхту и запустить ее в плавание.

Дик сказал: “Да ты что! В таком-то море! Она вдребезги разобьется”, и на лице мистера Стивенса промелькнуло одобрение. После неприятной утренней сцены прошло совсем немного времени, а мистер Стивенс хотел, когда яхту подвергнут первому в этом году испытанию, судить о ней беспристрастно. Он был рад, что предложение Эрни отверг Дик, а не он сам: в противном случае могло показаться, будто он затаил обиду, хотя на самом деле он не сердился ни на яхту, ни на Эрни. Ему просто хотелось избежать разговоров о яхте и даже не видеть ее по крайней мере до завтра.

Эрни предпринял слабую попытку отстоять пригодность яхты к плаванию, но потом, ко всеобщему облегчению, сдался.

В первый день отпуска, пожалуй, труднее всего по-настоящему насладиться прогулкой после чая. Усталость от дороги начинает сказываться, вам по-прежнему слегка неловко, и вы стесняетесь других отдыхающих, которые явно чувствуют себя как дома. Идти на пляж играть в крикет или в салки-пересекалки[7] в первый же вечер – все равно что бежать впереди паровоза; мистер Стивенс даже за подзорную трубу никогда не брался, пока новизна впечатлений не начинала притупляться.