Дневники мотоциклиста. Часть Первая

– ………….

(Так, какие там ещё на примете дюймовочки остались химическим карандашом жирно наслюнявлены?)

Слушайте, пацаны, а не спеть ли нам песню? О любви? Чтоб душа развернулась, и чтоб всю жизнь получать гонорар [293]? Нашу фирменную – «Коричневую пугочку» (слова Долматовского, музыка народная). Она мёртвых из могилы поднимает, и нам очков добавит (перед самарскими дюймовочками). Ну и спели:

Коричневая пугов[ич]каЛежала на дороге,Никто не замечал еёВ коричневой пыли.А рядом по дорожкеПрошли босые ножки,Босые, загорелыеПротопали, прошли.Ребята шли гурьбоюПо зелени цветочков.Последним шёл АлёшкаИ больше всех пылил.Нечаянно, нарочно,Про то не знаю точно –На маленькую пугов[ич]куАлёшка наступил…

Ну и далее, как учили и, как всегда, выше всяких похвал. Уж это ли нам не смочь? Уж это-то не сможет не подкупить? Но, увы, самаритянки были неподкупны как Марат (а Марат был неподкупен) [294]. Ну не приглянулись мы им, видно, ни на дюйм, ни даже на полкарасика. А ведь дело швах: операция «свободная койка» [295] на грани провала.

«Я тобі зіграю на валторні, або може трубі…

Но я не той хто тобі потрібен…» [296]

Сол Палмерас. «Дороги, которые мы выбираем»

Наконец к трём ночи точка перехода нас в газообразное состояние была достигнута. Пора по коицам! Марик с непривычки и на радостях «дюзнул» лишнего: «Отцы, а я смотрю, вас вдруг всех по «трэс» стало (плюс один закрепляющий выскочка)», – пытался он описать свой приход на следующее утро.

Особо стойкие россияне собрались совершить ночной занырк в воды Океана. Разошлись по номерам переодеться. Встреча через 15 минут в фойе. Мы же на совете дружины [297] решили завершить и без того насыщенный день посредством «эль сна», без лишних уже поисков плацкарты. Падрэ Марк согласился спать в лоджии, а мягким местом мы с ним всегда поделимся.

И пошли. Я удручённо замыкал процессию. Во мне сидела некая пружина неудовлетворённости: как? Вот так просто взять и пойти лечь спать? И этот вечер, не раз манивший хоть какой призрачной надеждой (да хоть наташей), так бездарно закончится дружным пьяным храпом? А вдруг… «эль что-нибудь»? Эх…

Когда отцы пересекли порог автоматической двери я, уже занеся ногу «над пропастью в фойе» [298], прянул на самой бровке: «Нет, так нельзя! Неправильно это! Нельзя сейчас спать! Эдак и жизнь свою можно проспать… и радость, и любовь [299]! Спите спокойно, мои верные товарищи: всё беспокойство этой ночи я беру на себя…» – и остался ждать прочих купальцев…

Сол Палмерас. «Шумел камыш»

В фойе вновь встретил гарну воронежску Халю, похоже, уже совсем готовую. В смысле готовую на всё:

– Ну что, Ванюша, а пойдёмте купаться?

– С тобой хоть на чорте лысом в Петербурх за черевичками [300]. Через Чаплыгин… – (а хоть бы и на тебе. И чорт с ними – с Петербурхом и черевичками), – ты ток наушники-та сыми, а то ить неудобно как-то… – (перед кем я тут, выходит, про черевички и культурные столицы высоким слогом распинаюсь?) – Я говорю: а поговорить? Без разговора только мухи купаются…

(Музыку, видите ли, она любит. Я тоже много чего люблю, но со спущенными портками же перед тобой так не дефилирую)

Дожидаясь остальных участников ночного заплыва, мы мирно вели стандартный трёп о том, о сём. В общем, «про сё» было и так ясно. И чорт лысый, который всё это время был поблизости, попивая мохито за соседним столиком, в один прекрасный момент шепнул: «Идите уже купаться».

На водные ночные процедуры собрались самые стойкие и отверженные мореплаватели, человек шесть. Некоторые участники заплыва были столь отверженны, что так и не захватили с собой купальных принадлежностей (спрашивается, зачем только по номерам разбредались?). Как там поётся в одной старинной кубинской песне про «шумел тростник и пальмы гнулись» [301]? Только ночка, доложу, была не столь темна, чтобы не заметить отсутствия отдельных частей плавательного гардероба у некоторых собравшихся. Какое коварство, скажете? Меня должно было это шокировать, думаете? «Увольте, я эксгибиционист с двадцатилетним стажем», – не без апломба, выдохнув из себя последний стыд, и я сбросил последнее [302].

Дядек не помню, но некоторые женские абрисы и русалочьи силуэты врезались глубоко. Они были прекрасны и удивительны! Секьюрити, маскирующийся под солнцезащитный «грибок», забрызгал всё слюнями, но вида не подавал. Вот работёнка у человека нервная.

Сол Палмерас. «Три Стихии»

Только представьте себе средоточие Трёх стихий: великий прародитель Океан и Ночь, тонущие в бесконечном бездонном Небе. И дикая природа, взыгравшая в нескольких нетрезвых особях обоего пола в эпицентре. Мы были Адамами и Евами, чистыми и непорочными, не познавшими ещё ни греха, ни стыда и ни совести. Мы были первобытными людьми. Нет, мы были животными, отринувшими всё человеческое, всё наносное и ненужное. Мы были первыми млекопитающими, сделавшими свои первые нестройные шаги из Океана на сушу. И мы были частью этих стихий. Нет, мы и были самой стихией! Мы были богоравны. Нет, мы были сами боги, рождённые из пены морской и вынесенные на берег стихией. Посейдоны и Афродиты! Хотя животным не нужны имена. И у нас не было имён.

Как написал когда-то мой любимый Поэт (не важно, что о другом):

«Рептилией вылезши на сушу