Гостья

Так всегда бывало, этим милым женщинам то слишком холодно, то слишком жарко, они чересчур осторожны и требовательны, чтобы стать добрыми спутницами. К некоторым Жербер испытывал нежность, поскольку очень любил, чтобы его любили, однако это было непоправимо: он с ними скучал; если бы ему повезло быть педерастом, то он встречался бы только с мужчинами. Кроме того, если захочешь бросить женщину, это целое дело, особенно потому что он не любил заставлять страдать. В конце концов, они всё понимают, но не скоро, на это им требуется время. Анни как раз начинает понимать – это был третий раз, когда он, не предупредив, пропускал свидание. Жербер с нежностью взглянул на фасад «Куполи»; эти переливы огней, подобно джазовой мелодии, наполняя грустью, волновали его сердце.

– Вот видите, оказалось, совсем не так далеко, – сказал он.

– Это потому что у вас длинные ноги, – заметила Ксавьер, с одобрительным видом смерив его взглядом с головы до ног. – Мне нравятся люди, которые быстро ходят.

Прежде чем открыть дверь, Жербер повернулся к ней.

– Вам по-прежнему хочется съесть гамбургер? – спросил он.

Ксавьер заколебалась:

– По правде говоря, большого, очень большого, желания нет, в основном хочется пить.

Она взглянула на него с извиняющимся видом; с этими пухлыми щечками и детской челкой, выбившейся из-под платка, она и впрямь выглядела мило. Жерберу пришла смелая мысль.

– В таком случае, не лучше ли нам спуститься в дансинг? – спросил он, изобразив робкую улыбку, которая нередко ему удавалась. – Я преподам вам урок чечетки.

– О, это было бы замечательно! – воскликнула Пажес с таким воодушевлением, что его это слегка взволновало. Резким движением сорвав свой платок, она устремилась по красной лестнице, перескакивая через две ступеньки. Жербер с удивлением задавался вопросом, а не было ли в намеках Элизабет доли правды. Пажес всегда бывала очень сдержанна с людьми! А этим вечером она с такой готовностью откликалась на любое предложение.

– Устроимся здесь, – сказал он, указывая на столик.

– Да, это будет просто замечательно, – ответила Пажес. Она с восхищением огляделась вокруг; казалось, что перед угрозой грядущей катастрофы танец был лучшим убежищем, чем искусство спектакля, ибо на танцплощадке находились несколько пар.

– О, я обожаю такого рода декорации, – сказала Пажес. Нос ее сморщился. При виде игры ее физиономии Жербер нередко с трудом сохранял серьезность. – У Доминики все так строго, у них это называется хорошим вкусом. – Усмехнувшись, она с заговорщическим видом взглянула на Жербера. – Вы не находите, что это походит на скудость? Включая их остроумие, их шутки: все кажется таким прямолинейным.

– О, да! – согласился Жербер. – У этих людей и смех строгий. Они напоминают мне того философа, о котором рассказывал как-то Лабрус: он смеялся при виде касательной в каком-нибудь круге, поскольку это напоминало угол, но не было углом.

– Вы надо мной смеетесь, – сказала Пажес.

– Клянусь вам, – возразил Жербер, это казалось ему верхом комизма, ведь сам он был унылым из унылых.

– И все-таки он не упускал случая повеселиться, можно и так сказать, – заметила Пажес.

Жербер рассмеялся.

– А вы когда-нибудь слышали Шарпини? Вот его я называю настоящим шутником, особенно когда он поет из «Кармен»: «Матушка, я ее вижу», а Бранкато ищет повсюду: «Но где? Здесь? Где она, бедная женщина?» Я каждый раз смеюсь до слез.

– Нет, – с огорченным видом сказала Пажес, – никогда я не слышала ничего по-настоящему смешного, а мне так хотелось бы.