Няня Анны Гавриловны почти с неделю лежала больна, распаривала свои старые кости на горячей лежанке, и приказ Гаврилы Михайловича приняла в свое ведение Настя Подбритая. Ранехонько Анна Гавриловна поднялась и начала снаряжаться к заутрене. Чуть перезвонили во все колокола, она уже была готова. Зеленая бархатная шапочка с напускными ушками и с розовою лентой у подбородка, греческая шубка с перехватом на золотых застежках, крытая белым атласом и опушенная черным соболем, — просто красавицею из красавиц делали Анну Гавриловну. Гаврила Михайлович с своими гостями уже поспешил в церковь; а Анна Гавриловна топала ножкой в нетерпении, дожидаясь последних распоряжений Подбритой Насти: кому идти впереди с фонарем дорогу светить, кому по бокам шествовать, под ручки вести Анну Гавриловну (это Настя оставляла себе и другой такой же, если не бритой, то Мазаной Софье); кому, наконец, оберегать сзади греческую шубку и приподнимать длинное платье Анны Гавриловны. Лакей должен был замыкать шествие, как и открывать его с фонарем в руке. Наконец шествие появилось на крыльце. Церковь прямо в глазах ярко горела своими огнями, и шум от прибывающего народа разливался наподобие глухого шума в полноводье выступающей из берегов реки. На все престольные праздники у Гаврилы Михайловича кормили и угощали приходящий народ, и народу приходило видимо-невидимо.
Живо перешла Анна Гавриловна небольшое пространство от крыльца до своей барской калитки в церковную ограду. Но за оградой толпа народа была страшная. От сильного ветра боковые двери были заперты, и весь народ смурою теснящеюся волною приступом брал одни растворенные западные врата. «Подайся, пусти, расступись!» — не замолкал передовой лакей, светя фонарем и расталкивая народ во все стороны. Настя ему усердно помогала, и шествие счастливо поднялось до третьей ступени крыльца. Здесь что-то случилось с задним лакеем. Он поскользнулся или споткнулся на чью-то ногу и полетел вниз, то есть упасть за народом он не мог, но его отшатнуло, отбросило назад, и прикрывать шествия он уже более не мог. Волна народа залила, закрыла и стеной дюжих, неподатливых мужиков заступила шествие Анны Гавриловны. Скоро послышался писк оберегательницы греческой шубки и хранительницы коротенького шлейфа Анны Гавриловны. Анна выпустила его из рук и сама, затертая и замятая, осталась позади. С тем вместе толпа вышибла фонарь из рук передового лакея; но он и не нужен был более. Волны исходящего из церкви света уже освещали Анну Гавриловну. Она стояла на площадке крыльца перед распахнутыми дверями и, немножко оправляясь и крестясь, готовилась вступить в самую церковь. И она вступила. Здесь народ, без сомнения видя, кто идет, всеми мерами теснясь и расступаясь, давал дорогу лакею и идущей за ним Анне Гавриловне. Но с первого шага толпа смурых мужиков не думала оказывать той же чести ни Софье Мазаной, ни Насте Подбритой. Эти охреяны{100} теснились и напирали с такою силою, что Настя, волею и неволею, выпустила руку Анны Гавриловны и оборотилась, чтобы свободными локтями постоять за себя… В ту же минуту Софью Мазаную как будто что отдернуло в сторону… Лакей оглянулся и не увидел более Анны Гавриловны! Ее не стало… «Ах, ах!.. Ах, батюшки! ах, родные мои!..» — металась в толпе Настя Подбритая, не видя ни за собой, ни перед собой Анны Гавриловны, ни белой атласной шубки ее. На Анну Гавриловну мгновенно накинули мужицкий сермяжный кафтан; толпа таких же серых мужиков окружила ее, и один из них, торопливо опуская ей на голову простую мужицкую шапку, шептал на ухо Анне Гавриловне: «Ах, моя желанная! насилу-то я дождался такого часу…» В ту же минуту Анну Гавриловну вывели из дверей церкви.
Между тем лакей, так же быстро ища глазами кругом и не встречая Анны Гавриловны, прорвался к Насте Подбритой. «Где барышня?» — глядел он как безумный, видя перед собою одних серых мужиков. И вдруг вопль пронесся по церкви: «Украли Анну Гавриловну!» Гаврила Михайлович услыхал крик, но это было далеко от него, и он не мог разобрать слов, пока гулом шепчущей толпы дошло до него и в самом алтаре повторилось слово: «Анну Гавриловну украли!» Служба почти приостановилась. Гаврила Михайлович рванулся в боковые двери; но он не знал и не видел ничего и опять воротился в церковь.
— Где украли? как украли? — бросился он в середину толпы, не видя лиц, не замечая никого. Настя Подбритая ухватилась ему за руку.
— Батюшка Гаврила Михайлович! Здесь, здесь! На этом самом месте с глаз украли ее!
Гаврила Михайлович, как щепку, отряхнул Настю с рукава, по-видимому не узнавая, кто она, и был уже на крыльце, в ограде, среди своего широкого двора.
— Розог! — прежде нежели закричать: «Лошадей!» — крикнул Гаврила Михайлович, и самые лошади в стойлах затопотали от этого крика. — Пуки розог со мной! Лошадей, лошадей! — повторил он.
И десятки их, дрожа на уздах и поводах, под седлами и без седел, высыпали на двор. И прежде чем Гаврила Михайлович успел машинально надеть шапку, поданную ему Комариною Силой и которую он совершенно позабыл в церкви, тройка лошадей с тележкой подкатила к Гавриле Михайловичу. Но здесь Гаврила Михайлович приостановился. Куда в догоню гнать? Вору одна дорога, а сыщику их десять. Никто из окружающих Гаврилы Михайловича не знал, не видал и, что называется, духом не чуял! И к тому еще на дворе рай земной. Мжица мжит и морозит, перед носом пальца своего не видать, и мало того, что ветер на все вой воет, к тому еще пономарь, в общем смятении, вскочил на колокольню и что есть силы бил и трезвонил в колокола, как на пожар. Народ, почитай как улей разбитых пчел, сыпал во все стороны; шумел, толкался куда зря. Ни дознать чего-либо, ни доспроситься: как? куда? не видал ли кто? — ничего было нельзя.
— На плотину! — крикнул Гаврила Михайлович и понесся туда.
Проскакав плотину, он велел приостановить лошадей и подождал, пока другие тройки и охотники его верхами с пуками розог в тороках окружили Гаврилу Михайловича. Собеседник его и двое-трое из гостей были также между ними. Гаврила Михайлович быстро, сообразительно роздал свои распоряжения. Хотя нельзя было ожидать, чтобы вор осмелился к белому дню прямо в свое логовище тащить добычу, но как этот вор был Марк Петрович, то можно было полагать, что он, рассчитывая на это самое, что нельзя же предположить, чтоб он увез Анну Гавриловну прямо к себе и держал ее в десяти верстах от отца, именно-то и повезет ее туда. Гаврила Михайлович отрядил человек десять верховых скакать полями и ярами на переём той прямой дороге, по которой одной мог ехать Марк Петрович, засесть в известном леску и делать что бог укажет, только взять руками и не выпускать вора.
— Ребята! — сказал Гаврила Михайлович. — Слышишь мое барское слово: по сту рублей каждому и по синему кафтану всем. С богом! Во все стороны.
Сам Гаврила Михайлович поскакал с плотины прямо в гору. Его неотступный Комариная Сила торчал на облучке, и человек пятнадцать лучших охотников неслись при Гавриле Михайловиче. Другие тройки он направил по дороге к селению, где был заштатный поп, известный на сто верст кругом тем, что он венчал встречного и поперечного, и притом также мало соображаясь со временем, узаконенным церковью.
Но самого Гаврилу Михайловича как что-то тянуло по этой прямой дороге в гору. Просновав верст десять полями, дорожка эта выбегала на большую проезжую дорогу, и там вольно было кинуться или налево к городу, или направо по дороге к матушке сестрице-генеральше. А Гаврила Михайлович не без вероятностей мог предполагать, что, укравши, Марк Петрович навострит лыжи к тетушке-генеральше, как к своей свахе, и что та, на радостях, только бы учинить сопротивное батюшке братцу, повелит мигом обвенчать их своему попу. И Гаврила Михайлович, встав на колени и выхватив кнут у своего кучера, сам во всю руку погонял лошадей. Начинало светать, когда они прискакали на большую дорогу.
— Эй, вы, хохлы безмозглые! — крикнул Гаврила Михайлович, увидя подымающийся с ночлега воловий обоз. — Не видали вы, чтоб проскакал кто мимо?
Хохлы, самим делом отвечая на свое название «безмозглых», даже слова не сказали, а только махнули рукой, показывая к стороне тетушки-генеральши. И когда все глаза устремились туда и лошади с новою силой ринулись вперед, даже старый, несколько притупленный взор Гаврилы Михайловича скоро заметил во мгле сереющего рассвета какой-то черный отдаляющийся предмет.
— Пошел! пошел! — крикнул Гаврила Михайлович, погоняя еще довольно свежих, неусталых лошадей. Охотники его сыпнули, как мухи, и понеслись вскачь. Но тот предмет не стоял на месте. Он уходил с такою же быстротою, с какою Гаврила Михайлович хотел настичь его. Ветер, было притихший немного к рассвету, начал проноситься сильными порывами. Одним из этих порывов ветер рванул ползучую массу серого тумана: она заклубилась и потянула вверх. Вся дорога, как слитая, сверкнула изморозью под низким лучом восходящего солнца, и чьи глаза, видевшие хотя однажды, не узнали бы на этой дороге несущуюся половинчатую коляску Марка Петровича и отлетных бурых, разметавших по ветру гривы, как крылья?
— Розги! — по-видимому, совершенно спокойно проговорил Гаврила Михайлович и тронул их рукою. Ему не нужно было кричать и понуждать. То, что явилось открыто перед глазами всех, воодушевило не только людей, но, кажется, самих лошадей. Погоня ринулась со всем пылом погони, настигающей врага. Половинчатая коляска все больше и больше выяснялась. Кажется, можно было уловить мелкий раздробленный блеск бесчисленного множества сияющих медных гвоздиков, которыми коляска была усыпана для красы и прочности.
— Ребята! — закричал Гаврила Михайлович и остановился, не кончив. Он, по-видимому, хотел указать на эту близость коляски, что-нибудь окончательное повелеть в отношении ее, но в то самое мгновение, когда он бросил в воздух мощные звуки своего
— Не отставай, вперед! — замахал шапкою Гаврила Михайлович. Но сказать это было легче, нежели исполнить. Лошади уже начинали приставать. Их взмыленные бока часто и тяжело подымались; пена, клубом набившаяся у рта, падала шматьями по дороге, а дорога подтаивала и становилась что дальше, то тяжелее. Между тем коляска, пронесшись верст пять и почти исчезнувши из вида, опять начинала показываться. Она ехала почти шагом.
— Пошел! — крикнул Гаврила Михайлович, и у коренной лошади, на белую пену у рта, кровь брызнула из ноздрей. Коляска дала себя настигнуть еще ближе прежнего; но она опять рванулась вперед и понеслась на своих могучих конях.
ebooksa