Время России. Святые века страны

Из важного – все! Некоторые правки едва ли что-то меняют в отношениях с Богом.

Более того, до определенного периода как на этой, так и на других правках не настаивали. Никто не торопил и не понуждал переходить сейчас же в новые обряды.

Почему же тогда небольшое изменение (даже само это предложение) погрузило страну в жесткий раскол, в волну жутких огненных аутодафе и старообрядческих самосожжений? И кто все-таки прав в этом споре? И в принципе, насколько точное для все этих событий слово «раскол»?

Ведь расколом чаще называют отпадение от Церкви из-за ереси, то есть искажения догматов, как это было в расколе христианской Церкви в 1054 году, породившем католичество; или в расколе католиков и протестантов. В нашем расколе не было спора из-за догматов и их искажения. В главном мы со старообрядцами и тогда оставались, и теперь остаемся едины. Наш раскол спорил лишь о внешних обрядовых вещах.

Но именно тяжесть последствий этого спора, принятых тогда анафем и запретов, лишь усиливших болезнь и трещины на народном теле, вызвавших с годами настоящее революционное движение с очагами по всей стране, заставляет считать слово «раскол» все же справедливым.

И, может быть, дело вовсе не в буквах, словах и некоторых обрядах, которые предполагалось скорректировать. А в той «неделикатности», с которой это делалось. Резкость реформаторов, нежелание объяснять, к чему все эти перемены, терзали религиозное чувство человека – а оно самое уязвимое. Любое обращение к нему – это всегда операция на открытом нерве.

Единственное, что всем было понятно: это – наше «равнение на греков». Но в простом народе давно утвердилось чувство о превосходстве русского благочестия над греческим, а московского – над киевским. Ведь греки подписали флорентийскую унию с католиками, Константинополь пал, а киевляне много лет жили под властью Литвы.

Более того, староверы поначалу не противились реформам. А их лидер протопоп Аввакум и вовсе был очень дружен с Патриархом, входил с ним в один «Кружок ревнителей благочестия». Они только предлагали в исправлениях опираться на древнерусские рукописи, а Никон захотел брать все из греческих книг. Вскоре даже стал довольствоваться итальянскими перепечатками.

Вот что про это писал протоиерей Александр Шмеман:

«В том-то и вся трагедия, что, принимая „греческое”, в Москве уже не разбирались в качестве этого „греческого” – очень часто испорченного не менее русского… и слишком часто авторитетами оказывались подозрительные выходцы с Востока, искавшие в Москве милостыни или наживы и случайно попадавшие в учителя. Исправление книг было вдохновлено не столько возвращением к „духу и истине” православного богопоклонения, сколько стремлением к единообразию, и часто легкомысленным грекофильством.

Особенно роковой оказалась роль патриарха Никона. У него была почти болезненная склонность все переделывать и перелагать по-гречески, как у Петра впоследствии страсть всех и все переделывать по-немецки или по-голландски. Их роднит также эта странная легкость разрыва с прошлым…

Слишком много было сразу же наложено проклятий и анафем, слишком все проводилось приказом и указом… Но, что еще хуже – греческие книги, напечатанные в Венеции, оказывались часто подозрительными, „латиномудрствующими”… Это не значит, что правы были ревнители „старой веры”: Аввакум и ему подобные; но их смущало это огульное отрицание всего старорусского чина и обряда, это равнение по подозрительным киевлянам и не менее подозрительным грекам, многие из которых действительно учились в Риме и для этого на время принимали даже латинскую веру.

В простой форме тревогу раскольников можно выразить так: если все это священное и святое московское прошлое, если Третий Рим, последний оплот и надежда православия, оказываются, как утверждают „новаторы”, повинными в стольких ошибках и извращениях, почти в отпадении от истины, то не значит ли это, что истории приходит конец – и близ есть Антихрист».

Тема раскола – не обряды, а то, что из века в век будет повторяться в истории нашей страны: попытка свернуть нас со своей колеи. Попытка бесплодная, пустая, слепая, которая всегда кончается только одним: болезненным – иногда через потрясения и потери – возвращением в свою колею, к себе самим, к новому узнаванию себя.

А другая тема раскола – конец света. Она рождена тем же сакральным обостренным отношением к стране и осознанием своей миссии в мире.

Отсюда радикализм и самосожжения староверов? Правы ли были раскольники, что ухватывались за внешнее ценой потери единства Церкви? Едва ли. Но прав ли был Патриарх, который однажды публично избил, сорвал мантию с епископа Павла Коломенского, а затем без соборного решения единолично лишил того кафедры и сослал как противника богослужебной реформы? Едва ли. Права ли была власть государственная и церковная, накладывая анафему на всех, кто крестится двумя перстами? Нет, не права. Эта поспешная анафема была отменена лишь Поместным собором нашей Церкви 1971 года.

Новые книги были лучше старых, исправнее, осмысленнее. Но то, как проводилась реформа – сверху, резво, надрывая самые тонкие религиозные чувства души, – посеяло раскол.

Рана эта кровоточит до сих пор – несмотря на снятие взаимных проклятий и каноническое воссоединение старообрядцев и православных.

Низвержение Никона только усилило внутренние шатания в стране. Патриарх на самом пике реформы, на самом пике своих успехов и церковного строительства, на подходе к реализации «греческого проекта» вдруг оставляет кафедру. Это одно из самых спорных событий в истории страны.

Низвержение Патриарха Никона