Их шуганули и они разошлись по своим комнатам. И в этом Фросту – нет, тогда еще Артему! – тоже виделась особенная романтика. У них были отдельные комнаты. Кажется, они предназначались для родителей, решивших наведаться в лагерь, и располагались в крыле, отведенном для персонала. Теперь те комнаты переделали под студии, в одной из которых поселился он, а в другой, спланированной как полноценная двухкомнатная квартира, Мирослава. Интересно, она специально выбрала именно ту комнату или это получилось случайно? Спрашивать он не станет, не его дело. А тогда никто не спрашивал их. Лисапета просто отвела их в это гулкое, пахнущее свежей краской крыло и велела вести себя хорошо. Сама она жила тут же, через стенку от комнаты Разумовского. Или в комнате Разумовского? Тогда Артёма эти вопросы не волновали. Тогда его волновало другое – Мирослава была рядом, только в стеночку постучись. Конечно, он не постучал, но уснуть не мог очень долго. Лезло в голову всякое…
Он проснулся от непонятного, едва различимого звука. Будто кто-то босой шел по коридору легкой, крадущейся поступью. Это мог быть кто угодно. Та же Лисапета. Или кто-то из живущего в лагере персонала, этому могло быть вполне обычное и вполне разумное объяснение, но словно кто-то схватил Артёма ледяной рукой за загривок. Схватил и встряхнул с такой силой, что он оказался на полу. Наверное, он свалился сам, но тогда показалось, что его столкнули. А еще показалось, что случилось или вот-вот случится что-то страшное. И он сделал то, что строго-настрого запрещалось всеми имеющимися в лагере инструкциями. Он вышел ночью из своей комнаты.
В коридоре над входной дверью тускло горела электрическая лампочка. Света от нее было мало, но достаточно, чтобы худо-бедно ориентироваться в пространстве. Света от нее хватало, чтобы видеть следы босых ног на полу. Артём подумал, что это следы Мирославы, потому что вели они от ее двери. Подумал и, больше не думая, нажал на дверную ручку. Дверь поддалась совершенно беззвучно, распахнулась приглашающе. И он переступил порог. Он хотел всего лишь убедиться, что с Мирославой все в порядке. Если бы она спала, он бы тихонечко вернулся к себе. Но Мирослава не спала, ее кровать была пуста. Кровать пуста, а окно распахнуто настежь. Артём подошел к окну, перегнулся через подоконник. Земля была совсем близко, спрыгнуть вниз могла и девчонка. Девчонка могла спрыгнуть, а кто тогда оставил в коридоре мокрые следы? Лунного света было мало, чтобы осмотреться, и он на свой страх и риск включил настольную лампу, согнулся едва ли не пополам, изучая пол под своими ногами.
Здесь тоже были следы босых ног: они вели от двери и обрывались перед расстеленной кроватью. Только это были не мокрые следы, а восковые. Артём поскреб ногтем жирную, пахнущую горькими травами массу, снова вернулся к двери, выглянул в коридор. Пол в коридоре был чист – никаких следов: ни мокрых, ни восковых. Следы у кровати истаивали прямо у него на глазах. Восковая масса словно бы вскипала и просачивалась сквозь щели в полу.
Он всегда отличался умом и сообразительностью, он любил музыку и точные науки. Ни одна из точных наук не давала объяснений происходящему. Наверняка он знал только одно: Мирослава куда-то ушла из своей комнаты посреди ночи. Это была первая, относительно спокойная мысль. А потом он подумал про Свечного человека, и позвоночник сковало холодом.
Можно было закричать, поднять тревогу, разбудить взрослых, но тогда ему пришлось бы объяснять, что он делал ночью в Мирославиной комнате. Поэтому он принял самое простое, хоть и не самое безопасное решение – он спрыгнул в холодную от ночной росы траву и осмотрелся.
Темнота не была кромешной. Снаружи света хватало и от редких фонарей, и от почти полной луны, но Артём увидел другой свет. В ночное небо вздымалась огромная черная свеча. Она горела зыбким, каким-то нездешним огнем. Артёму понадобилось время, чтобы понять, что это не свеча, а Свечная башня, а огонь горит на ее смотровой площадке. Все так, как рассказывал Разумовский. Только Разумовский говорил, что осветительный механизм сломан, а он отчетливо видит свет.
Мира могла быть только там, потому что все мотыльки слетаются на свет свечи. Мотыльки и особенные девчонки. А Мира была особенной. Куда более особенной и талантливой, чем он сам. Она умела вытаскивать из ткани мироздания золотые нити и сшивать их в прекрасный узор. Это не он так придумал, это Исаак Моисеевич однажды так сказал. Исаак Моисеевич сказал, а он запомнил. Искать Миру нужно было именно там, где мир светился зыбким призрачным светом.
Артём сорвался с места, побежал к башне. Он не чувствовал себя мотыльком, он чувствовал все нарастающую тревогу. Он не видел золотых нитей, но всем своим телом чувствовал едва уловимую вибрацию мироздания. Он тоже был по-своему особенным. Достаточно особенным, чтобы увидеть и почувствовать…
Она стояла у изножья башни. Хрупкая фигурка. Белый силуэт на черном фоне каменной стены. Босые ноги, ночная сорочка, руки вдоль туловища и взмывающие над головой волосы.
Не было ветра. Даже легкого дуновения не было. А длинные Мирославины волосы рвались к небу, как пламя свечи. И сама она стояла на цыпочках, всем телом рвалась вверх, как пламя. Маленькое белое пламя.
Тогда Артём сразу понял, что она не в себе. Уловил вибрации, поймал волну. Он все понял, но не знал, как действовать, как подступиться к этой девочке-свечке, как выдернуть ее из морока.
А морок сплетался из темноты черной, узкой тенью. Именно тенью, намеком на человека, но не живым существом. Сплетался за спиной у Мирославы, тянулся к ее плечу тонкой длиннопалой рукой. В тот самый момент Артём понял, что это конец. Будет конец, если морок коснется Мирославы, заденет хоть кончиком острого ногтя, замарает тьмой. И он закричал громко и отчаянно, уже не опасаясь разбудить кого-то из взрослых. Пусть просыпаются, черт их побери!
Тень замерла, рука тоже замерла в нескольких сантиметрах от Мирославиного плеча, с которого сползла сорочка, обнажая белую беззащитную кожу. Тень замерла, а потом развернулась, с невыносимым, воспринимаемым скорее костями, чем ухом визгом ринулась на Артема. Он отшатнулся, закрывая лицо руками, зацепился за торчащий из земли корень, свалился на землю. А тень, этот черный нездешний морок, рассыпалась прямо перед его лицом, обдав кожу мертвенным холодом, заставив его собственные волосы взвиться вверх.
Все исчезло в одночасье: и морок, и свет на смотровой площадке башни. Остался только тихий насмешливый шепот:
– Раз, два, три, четыре, пять! Я иду искать! Кто не спрятался, тот мертв!
И такой же тихий смех. То ли за его спиной, то ли у него в голове. А потом полнейшая тишина. Он и представить себе не мог, что возможна такая непрошибаемая, ватная тишина. Он даже испугался, что оглох. Ему, жизни своей не представлявшему без музыки, сделалось невыносимо страшно от мысли, что все закончилось вместе с мороком. Наверное, в тот миг он мог бы сойти с ума. Будь он взрослым и рассудительным, то свихнулся бы непременно, но тогда обошлось. Уже потеряв надежду, он услышал звуки. Это было завывание ветра, металлический скрип и раздражающее лязганье. Способность слышать вернулась к нему так же быстро, как исчезла.
Мирослава стояла там же, где Артём видел ее до того, как морок попытался столкнуть его в пучину безмолвия. Изменилось лишь одно – ее волосы больше не взвивались в небо, а лежали на плечах, прикрывая и их, и обтянутую белой сорочкой узкую спину.
– Мира? – Он осторожно тронул ее за плечо. – Мира, что с тобой?
Он боялся, что теперь, когда он нарушил это зыбкое равновесие, она закричит и порвет его хрупкий мир в клочья. Но она не закричала, она посмотрела на него затуманенным взглядом, а потом спросила: