Она высвободилась из его объятий, посмотрела в глаза с отчаянием и надеждой.
– Я знаю, что это ты! Скажи!
Он ничего не сказал, просто кивнул в ответ. Боль в пальцах почти унялась, но боль душевная никуда не делась.
– Я забыла тебя, – сказала она шепотом.
Он снова кивнул. Да, она забыла. Как же это злило! Как же обидно ему было все эти тринадцать лет! Эту обиду он прихватил из детства во взрослую жизнь вместе с болью и отчаянием. Сначала она его мучила, а потом он научился извлекать пользу даже из деструктивного. Не сразу – постепенно, шаг за шагом, год за годом. Она забыла, а он так и не смог забыть. Обида трансформировалась сначала в недоумение, а потом, когда два года назад он увидел ее в модном ресторане со Славиком Горисветовым, в кристальную ярость. Он сколько угодно мог убеждать себя, что все они были детьми и пережитое ими тем чертовым летом ничего не значило. Он мог рвать жилы, становясь тем, кем он есть сейчас, доказывая себе и всему миру, чего он стоит. Но рвал жилы и доказывал он все это не себе и не миру, а ей – Мирославе. Девочке, которая его забыла. Девочке, которая, выбирая между другом и врагом, выбрала врага…
– Но теперь вспомнила. – Он не спрашивал. Зачем задавать вопрос, ответ на который очевиден?
– Я не вспомнила. – Она покачала головой. – Я догадалась. Я беспамятная, но догадливая, Тёма. Фрост – холод – Морозов. Ты не удивился, когда я сказала про Августа Берга, потому что уже слышал его имя тогда, тринадцать лет назад.
– Да, ты всегда была смышленой.
Фрост притянул ее к себе. Она не сопротивлялась. Теперь ему в глаза она смотрела с какой-то беспомощной надеждой. Чего ждала? Чего она от него может ждать спустя столько лет? А ему ничего не нужно. Ему нужен только мобильный. Он где-то во внутреннем кармане его косухи. А косуха снова на ней, на Мирославе.
Мобильник он вытащил, но едва не уронил. Он привык к перчаткам, но сейчас почему-то чувствовал себя неловким и никчемным.
Этот номер был вбит в память телефона. Никогда не знаешь, когда может понадобиться старший следователь Самохин… От Мирославы он отошел, повернулся к ней спиной. Она уже пришла в себя, она достаточно взрослая и достаточно здравомыслящая, чтобы не наделать глупостей.
Старший следователь Самохин снял трубку после второго гудка, голос его был бодр и мрачен.
– Вы просили сообщить вам, если что-то случится… – Фрост оглянулся через плечо. Мирослава стояла над телом Лёхи. Просто стояла, свесив руки вдоль тела. В позе ее было что-то по-кукольному неживое. – Случилось убийство, приезжайте. Мы ждем вас у Свечной башни.
Он не стал дожидаться, пока следователь Самохин начнет задавать вопросы, нажал на сигнал отбоя, сунул телефон в задний карман джинсов. Возвращаться к Мирославе не было никаких сил. К ней вернулась память, а к нему злость и отчаянное недоумение. Вернулось все то, что он, казалось, давным-давно проработал и изжил из себя. Не проработал и не изжил. Но сейчас нужно думать не об этом, сейчас нужно думать о случившемся. Фрост был уверен, что Лёху убили. Его знаний любопытствующего обывателя хватало на то, чтобы увидеть траекторию падения. Лёха не упал со смотровой площадки, его столкнули.
Эта чертова башня всегда была для него магнитом! И не только для него одного, если уж на то пошло. Спустя тринадцать лет все повторилось почти в точности, за исключением того, что в тот раз Лёха выжил, а в этот – погиб.
А остальное… А остальное было почти как тогда. Те же действующие лица, тот же антураж.
…В тот день их оставили на ночь в лагере – его и Мирославу. Лёха и так жил в Горисветово. Его отец присматривал за усадьбой в зимнее время, поэтому ему был выделен небольшой домик на самой границе участка. Почему оставили? Взрослый Фрост никогда не задавался этим вопросом, а теперь вот задался. Кажется, в овраге нашли очередную жертву Свечного человека. Да, точно! Это была девочка из Чернокаменска, гостившая в деревне у бабушки. Не такая мелкая, как Мирослава, лет шестнадцати. То убийство, впрочем, как и предыдущие, не были связаны непосредственно с Горисветово. Усадьба жила своей собственной обособленной жизнью. Вот почти как сейчас. С той лишь разницей, что сейчас большую часть детей родители все-таки разобрали по домам, а тогда почему-то решили, что всем им будет безопаснее хотя бы на время остаться в лагере под присмотром воспитателей и вожатых.
Они не возражали. В Горисветово было хорошо. Было бы вообще замечательно, если бы не эти уроды, которые постоянно их задирали. Один из уродов теперь работает в школе тренером, а второй по утрам выходит из квартиры Мирославы. Вот такие коллизии…
Но тогда, тем вечером, они не думали про уродов, они радовались возможности побыть вместе. Тем вечером Артём в первый раз поцеловал Мирославу. Это был по-детски наивный поцелуй. Ей было тринадцать, ему четырнадцать. Он понимал в поцелуях чуть больше, она чуть меньше, но им обоим понравилось. Им вообще было хорошо вместе. В компании Лёхи им тоже было классно, но иногда хотелось вот такого взрослого уединения. Ему чуть больше, ей чуть меньше. Она была маленькой. В том смысле, что невысокой и хрупкой, даже тогда она не дотягивалась ему до плеча, и чтобы поцеловать ее, ему приходилось наклоняться. Нынешний взрослый Фрост просто взял бы ее на руки, а тогдашний Артём Морозов не сообразил. То ли от нахлынувшего счастья, то ли по неопытности.
Как бы то ни было, а им было хорошо. На скамейке перед тогда еще полуразрушенной оранжереей они просидели до позднего вечера, до того момента, пока их не шуганул дядя Митя. Кем он тогда работал в лагере? Может быть завхозом?