– Уже лучше. – Мирослава отставила стакан, но к столу возвращаться не стала, отошла к окну. – Минутная слабость.
– Не мудрено. – Он понимающе кивнул. – Хорошего мало. Так почему ты отказалась рисовать его портрет?
– Потому что я его не помню. – Ее голос все еще звучал растерянно, но не потому, что она испугалась маньяка, а потому, что начала не только вспоминать, но и понимать.
Когда-то давным-давно она рисовала как Василиса. Нет, она рисовала лучше Василисы! Она была не просто талантливой, она была гениальной. Но то страшное лето едва не отняло у нее жизнь и точно отняло талант. Она была особенной, но в одночасье стала обыкновенной. АЛёшенька тоже был особенный, он бегал, как олимпийский чемпион. Он бы и стал олимпийским чемпионом, если бы у него тоже не отняли талант… А с талантом еще и разум… АЛёшенька был нормальным!
– Славик, – сказала она, глядя в туман за окном.
– Что, зая? – Он получил то, что хотел, насытился ее страхом и расслабился.
– Ты помнишь АЛёшеньку?
– Этого деревенского дебила? Не понимаю, почему ты про него вспомнила.
– Он не был дебилом. – Мирослава покачала головой. – Он был нормальным. Он так классно бегал. Он меня… – Она прикусила язык, чтобы не проболтаться, что именно Лёха учил ее бегать.
– Не важно. – Славик не заметил этой заминки. – Может, и не был, но сейчас он стопроцентный конченый дебил. Я видел его в конце лета – жалкое зрелище. Кстати, это была твоя идея – дать ему работу в Горисветово? Или папенька постарался?
– Моя.
На самом деле, это дядя Митя попросил ее взять на работу АЛёшеньку. Он попросил, а ей тогда было все равно, и она согласилась.
– Не справляется с работой? – Славик откинулся на спинку стула. – Ну так вышвырни его к чертовой матери. Такого добра в деревне навалом.
Он говорил об АЛёшеньке не как о человеке, а как о вещи, бесполезном барахле. Мирослава поморщилась. Но оставалось еще кое-что. Кое-что, что она хотела и могла выяснить у Славика.
– Я на днях видела Галю Свиридову. Представляешь?! – Получилось легко, словно бы мимоходом. – Только теперь она не Галя, а Гала.
– Галю? – Славик нахмурился, потер подбородок, словно бы вспоминая, о ком она. Или в самом деле не мог вспомнить?
– Она тоже была с нами в лагере. Она еще писала стихи. Помнишь?
В этот момент Мирослава и сама вспомнила. Гала Свиридова писала стихи. Хорошие ли, плохие ли, не в том они были возрасте, чтобы оценить это в должной мере. Но, наверное, потому она и попала тем летом в лагерь, из-за своего поэтического дара. Или просто по блату? Сейчас Мирославе казалось, что тогда, тринадцать лет назад, в Горисветово все было устроено точно так же, как и сейчас. Основные плюшки – для своих и нужных и небольшая квота – для деревенских и бесполезных. Такие ли они были талантливые? Возможно. Но всего одно лето не превратило бы их талант в гениальность. Но всего одно лето не принесло бы дивидендов никому из них. Наверное, у Всеволода Мстиславовича тогда еще не было связей ни в Минкульте, ни в Минобре. Или были, просто она об этом не знает?
Плохо, что память подводит. Плохо, что помнит она все обрывочно и совсем не детально. Последствия клинической смерти и длительной гипоксии мозга. Что тут удивительного?! У нее забрали воспоминания, но оставили чувства. Вот она точно знает, что любит дядю Митю, терпеть не может Галу, раздражается от вида Валика Седого, переживает из-за Лёхи-АЛёшеньки и ненавидит Славика. Были еще чувства, не до конца понятные, не связанные пока с конкретными людьми. Может оттого, что поблизости от Мирославы не оказалось людей, с которыми можно было бы эти чувства связать? Одно Мирослава знала точно – из прошлого она прихватила с собой боль. И это была чужая боль, которая не давала покоя, щемила сердце и заставляла раз за разом подбирать ключик к ящику Пандоры, стоящему в кладовке с ментальным барахлом. Кажется, пришло время заняться тем, что у нее так хорошо получается, заняться поисками информации. Не для Всеволода Мстиславовича, а для себя самой. Ведь для чего-то же она вернулась в Горисветово…
Этот день не задался так же, как и два предыдущих. Утро началось с визита семейства Самсоновых. Маменька продолжала истерить, папенька грозился судебными исками. Мирослава смиренно выслушивала все претензии и стенания, если и открывала рот, то лишь затем, чтобы в сотый раз извиниться и в сотый раз пообещать со всем разобраться. Кажется, у нее не получилось, потому что Самсонов старший ни от иска, ни от претензий не отказался. Мало того, пообещал дойти до самого! «Самим» он называл Всеволода Мстиславовича, а это значило, что Мирослава не справилась с возложенной на нее миссией, не сработала буфером между разгневанными родителями и своим шефом. Она не сомневалась, что шеф все разрулит наилучшим образом, но поражение записала себе в пассив.