– С папенькой не поспоришь, – сказал Славик раздосадовано. – Ты же могла сама все разрулить, зая?
– Я могла бы. – Мирослава кивнула. – Наверное.
– Вот я так ему и сказал. – Славик привстал на одном локте, окинул ее внимательным взглядом, спросил: – Кстати, ты почему еще не спала? Ночь на дворе.
Мирослава неопределенно пожала плечами.
– Ты даже не ложилась. – Славик погладил плед, которым была застелена ее кровать. – Ты боишься, мелкая?
Взгляд его из расслабленного сделался хищным. Да и мелкой он называл ее крайне редко. Может быть, вообще не называл. Или только в детстве? Она многое забыла из того, что было в детстве, но Славика помнила очень хорошо. У него тогда почти все время был этот взгляд. Она его тогда почти все время боялась.
– Боишься?! – Он резко дернул Мирославу на кровать, подмял своим сильным, тренированным телом, улыбнулся. – Скажи, что боишься. Ну, давай же!
А ведь ему нравилось. Она только сейчас поняла, что ему нужна не просто зая, которая иногда бесстрашная тигрица. Куда интереснее тигрицу напугать. Похоже, игра выходит на новый уровень.
– А нужно? – спросила Мирослава шепотом.
– Мне нравится, когда ты боишься, мелкая, – сказал он, задирая подол ее футболки.
Весь остаток ночи до самого рассвета Мирославе снились кошмары. Или это были воспоминания? Те самые, из кладовки с ментальным хламом?
– …Мне нравится, когда ты боишься, мелкая! – Славик, не нынешний, а тринадцатилетней давности, нависает над ней, разглядывает, задумчиво накручивает на палец прядь ее волос. – Ну, скажи, что тебе тоже нравится, что ты специально стараешься попасться мне на глаза.
Она не специально! Да, она боится! Она до такой степени боится, что готова обходить его десятой дорогой. Но у нее нет десяти дорог. У нее есть только две: короткая по дну оврага и длинная кружная. Две дороги – две беды. Потому что Славика с дружками можно встретить на любой из них. На короткой – пешего, на длинной – на велике. И от велика еще попробуй убеги. Получается, что короткая дорога – меньшее зло…
– Ну, что ты молчишь, мелкая?
Он больше не накручивает ее волосы на палец, он тянет – сильно и зло, специально, чтобы сделать ей больно, специально, чтобы она заплакала. Она заплачет, а он будет смеяться. Он и его дружки. А потом ее толкнут на землю, чтобы она упала лицом в прелые прошлогодние листья. Она упадет, непременно выпачкает одежду, порвет колготки и оцарапается. И снова придется врать бабуле, что она нечаянно, просто из-за врожденной неловкости. Но бабуля уже начинает что-то подозревать, смотрит на Мирославу очень внимательно поверх спущенных на кончик носа очков.
– Мира, у тебя точно все хорошо?
– Бабулечка, прости. Я нечаянно.
Врать бабушке плохо, но еще хуже заставлять ее волноваться. У бабушки больное сердце, Мирослава знает это наверняка, потому что подслушала ее разговор с доктором. Доктор сказал – никаких волнений! И Мирослава изо всех сил старается бабушку не волновать. Она тренируется бегать. Да, она ловкая и шустрая. Она умеет быстро бегать, а скоро будет бегать еще быстрее, чтобы никто-никто ее не догнал. Даже на велике. Но пока приходится молчать и терпеть. Единственное, чему она уже научилась – это сдерживать слезы. Славика это злит, а когда он злится, то становится еще страшнее, еще опаснее. Но Мирослава все равно считает это своей маленькой победой.
Наверное, было бы проще сказать бабуле, что она не будет ходить в этот чертов лагерь, но говорить о таком нельзя. Бабуля всю зиму и всю весну мечтала о том, чтобы Мирослава попала в летний лагерь для одаренных детей. Бабуля считала Мирославу одаренной.
В лагерь привозили детей из Чернокаменска и даже из Перми. Одаренных ли? Мирославе было сложно судить. Все ее силы тем летом уходили на то, чтобы выжить. Тем летом она научилась хорошо прятаться и быстро бегать. Тем летом у нее появились заклятые враги, несколько друзей и ни одной подруги. Такой уж у нее был сложный характер.