Деревянные башмаки

Я уже подыскиваю убежище поукромней, но тут влетает Алюкас, потирая на ходу зад. Он с разбегу падает ничком на сено и плачет навзрыд.

— Не сердись на меня, Алюкас, и будь мужчиной — не реви… — говорю я, прекрасно понимая, что ему досталось из-за меня.

— Убирайся! — кричит Алис и замахивается мокрым от слез кулаком. — Ты швырнул эту свек-свек-лу! А меня за что?..

Когда Алис успокоился, мы с ним договорились так: в другой раз, если он случайно набедокурит, я возьму его вину на себя, дядя меня тогда накажет, и мы квиты.

Так я влез в ужасно неприятные долги: Алис таскает сахар, а у меня спина чешется, Алис деревце сломал, а мне, если что, отвечай. Распоясался, не унять — хочет, чтобы я в долгу не остался.

А недавно молоко пролил.

— Хочешь, я признаюсь, — говорю.

Не соглашается.

— Что с того, — ухмыляется. — За молоко не высекут. Я сам тебе скажу, когда понадобится…

И проволынил он с этим долгом до самой осени. Начались затяжные дожди — чистое наказание для подпаска. Съежишься, бывало, в три погибели, сидишь и ждешь, пока какая-нибудь из буренок лужицу не напустит. Встанешь туда босыми ногами — все теплее. Мы с Алюкасом пасли коров по очереди: день — я, другой — он.

В тот день дядя уехал на мельницу, тетя ткала, Алюкас пас коров, а я рвал ботву в огороде, варил свиньям ботвинью. Пообедав, я помчался в поле сменить Алюкаса. Завидя меня издалека, тот что есть духу понесся прямо по лужам домой — только брызги во все стороны. Под елкой, где он сидел, я нашел несколько картофелин и два старых боровика с позеленевшими ножками… Тут же был сложен костерок, свален в кучу хворост, разбросаны обгорелые спички. Видно, Алюкасу так и не удалось развести огонь.

Я озяб, закоченел в ожидании друга, а тот все не возвращался. Алис вечно так делал: домой летит — земля дрожит. Пусть даже коровы в огород заберутся, ему хоть бы что. Зато когда пора возвращаться, ошивается в доме, то одно ему понадобится, то другое. Так битых два часа и валандается, пока его силком не выгонят.

С горем пополам он все-таки притащился. В руках у него дымился деревянный башмак, в котором он нес уголья для костра.

— Погоди, — говорит, — угли вытряхну, а клумпу с собой возьмешь.

— Гляди, гляди! — закричал я. — Горит! Дядина клумпа горит!

Высыпали мы уголья — а башмак-то уже прогорел? Сунули его быстрее в лужу, а он — пш-ш-ш, тррах! — и лопнул. Дырка на носке зияет, как в скворечнике.

— Что же теперь будет? — перепугался я. — Ты же новую дядину клумпу спалил.

— А вот ты и ответишь! — осенило вдруг Алиса. — Точно! За тобой должок… Помнишь?

— Но ведь тетя-то видела, как ты угли собирал.

— Не видела! — отвечает, а сам радуется, чертяка. — Я на летней кухне набрал, где похлебку для свиней варят.