Руки прочь, профессор

22
18
20
22
24
26
28
30

– Ты снова ревешь? – скептично уточняю, ощущая, как под тонкой курткой вздрагивает от соприкосновения с моим её тело.

– Нет, – отвечает шепотом. Врет. Ну, частично. Слышно, как подрагивает её голос, какое судорожное и неровное у неё дыхание. Но старается.

– Все будет хорошо, Катерина, – говорю, а сам жадно ныряю лицом в её волосы. Сейчас…

Сейчас я любой херни наговорю, лишь бы меня от этой мелкой дурынды не оторвал никто. Хотя… В то, что я ей сейчас говорю, я реально верю.

– Можешь даже не сомневаться, что мама твоя выкарабкается. Если будет шанс – она его не упустит. Ты бы не упустила. Ты боец. Ты не сдаешься. От кого-то же ты эти черты унаследовала?

– А почему не от папы? – холера с горечью кривит губы и жмется ко мне спиной. И мне должно быть стыдно, ведь она в лютейшем раздрае, а я и рад – захапал её себе и стою. Тискаю.

Не. Не стыдно!

– Это ведь твой отец с собой в прошлом году покончил?

А вот эта некорректность мне выходит боком. Катерина костенеет в моих руках. Не ровен час обидится и начнет вырываться.

– Извини, – работаю на опережение вспышек гнева, – я к тому, что он, кажется, далеко не боец, раз пошел на это, бросив на произвол судьбы и дочь, и жену, и сыночка-мудозвона, которого он явно мало драл. Ты не в него. Ты в маму. А это значит, она выкарабкается.

Холера проворачивается в моих руках ужом, задирает ко мне лицо, таращась на меня крыжовниковыми своими безднами. Смотрит.

– Почему вы меня утешаете? – шепчет растерянно, за перила все еще цепляясь. – Я вам жизнь испортила. А вы…

– А что я? – приподнимаю брови и чуть теснее прижимаю её к перилам собственным телом. – Что мне тебя, убивать? Я предпочту по-другому взять свое возмездие.

Одновременно с “возмездием” чуть покачиваюсь из стороны в сторону. Трусь своими очень палевно бугрящимися брюками о её тонкие джинсы. Господи, какой же трэш. Я хоть когда-нибудь попрощаюсь с этим вечным стояком? Пока она рядом – это кажется таким невозможным…

– И что, неужели вы мне верите? – жгучее смущение на щеках холеры так дивно сочетается с её болезненно-язвительным тоном. – Мне? Вы?

– Речь сейчас не идет о вере, Катерина, – у неё сужаются глаза, а я – напротив, само спокойствие, – речь сейчас о выборе. Выборе, который я сделал еще сегодня утром. Хочешь знать, каком?

– Хочу, – она отвечает еле слышно, кусает губы. Не думает, дурында, что этим только сильнее меня драконит. И я не удерживаюсь, прижимаю ладонь к её лицу, провожу большим пальцем по этим мягким, сладким, клубничным её губам. Налитым, будто самые спелые ягоды. Кажется, надавишь – и брызнет сок.

– Капустина все равно обнародует запись, – замечаю, любуясь зыбким туманом волнения, сгущающимся на самом дне крыжовниковых моих бездн, – и у меня есть два пути. Продолжать обвинять тебя во лжи и отрицать, что между нами что-то есть.

– Я сама могу сказать, – тихо шепчет холера и жмурится, словно прибалдевшая кошка, – скажу, что на спор эту ерунду наболтала. Или просто, хотела вас оговорить и передумала.

Мой палец недовольно шлепает её по губам.