Любовь и проклятие камня

— Беги, Чжонку! Беги к отцу. Он ждет тебя. Анпё! Я видела у господина костюм скорбящего, приготовь, — распорядилась она и пошла хлопотать.

Чжонку с Сонъи остались стоять на крыльце. Девочка смотрела на профиль своего любимого, но тот даже после услышанного оставался спокоен, будто и не его дед умер.

— Чжонку, — тихо позвала Сонъи.

Юноша оглянулся. Собственные ощущения были странными. Услышав о смерти деда, он должен расстроиться, даже плакать, но что-то сидящее в глубине души не давало волю эмоциям. Нет, конечно же, он уважал деда, даже любил. Вот только минувшие два года словно расставили все по местам. И память подсовывала те события, от которых заходилось сердце, и в которых отчасти был виновен дед. Вспомнил госпожу, висевшую посреди конюшни; вспомнил старую няню, так жестоко обиженную хозяином; вспомнил удар палкой, предназначенный ему, но полученный госпожой; вспомнил перепуганные глаза Сонъи, когда та увидела слуг из Бёнгвана, вспомнил, и тепла к деду в сердце не осталось.

«Наверно, это неправильно. Наверно, это плохо. И отцу это может не понравиться, но…»,— мелькнуло в голове. Юноша перевел взгляд на Сонъи, стоящую рядом с ним, почувствовал, как шевельнулись пальцы в его ладони, сжал их и встретился глазами с девушкой.

— Иди, — только и сказала она. Чжонку кивнул и поспешил за госпожой.

Его комплект скорбящего не подошел. С момента похорон няни юноша вырос и раздался в плечах. Елень, глядя на взрослого ребенка, качала головой.

— Я схожу в лавку церемониала, куплю новый. А ты пока возьми отцовский костюм. Спроси, не надо ли чего? Я приду, но позже. Анпё, возьми корзину! Сонъи, присмотри за Гаыль.

Госпожа уже собралась уходить, но взгляд скользнул по рабу из дома старого министра.

— У тебя другие распоряжения есть? — спросила она. Тот убедил ее, что других поручений нет. — Тогда пойдешь с нами. На телеге сейчас по рынку не проехать из-за вчерашнего бурана, поможешь Анпё.

Слуга восторга не выказал, но согласился. А что еще оставалось подневольному человеку?

По рынку они ходили долго. Весть о смерти министра сюда еще не добралась. Купив все необходимое, Елень завернула в лавку церемониала, приобрела костюм для Чжонку, заказала таблички, траурный фонарик и бумагу на ворота[1]. Хозяин лавки быстро смекнул, в чем дело, попытался расспросить, да куда там?! Елень смерила его жестким взглядом и рассчиталась.

— Сразу идем в дом министра, — сказала она слугам, как только они вышли с рынка.

Смеркалось. Снег, наметенный за вчерашний день и подтаявший за сегодня, превратился в наст. Пришлось идти медленно, да смотреть только под ноги. Уже в глубоких сумерках они подошли к дому министра.

Соджун встретил Елень во дворе. Она что-то говорила, объясняла ему, но капитан не слушал. Он видел ее и понимал, что рад видеть, что скучал, что, как только приедут сестры отца, Елень не сможет вот так просто войти во двор. С завтрашнего дня придется поститься и слушать то, что говорят тетки. И все речи, произнесенные ими, будут отравлять сознание и душу. Эти женщины напомнят ему все: и что поступил на военную службу, а не на чиновника, и что уехал от отца после смерти жены, и что опозорил его, уйдя из дома ради рабыни.

Но самым страшным было то, что отец не простил. Не простил. Это угнетало.

Он вдруг очнулся, приоткрыл глаза. Соджун наклонился над стариком, взял за руку, позвал. Отец остановил взгляд на сыне, и губы скривились презрением, и немощная сухая рука, уже не слушавшаяся своего господина, шевельнулась в ладони Соджуна, а потом, собравшись с последними силами, политик смог-таки ее вытащить. И расслабился, успокоился, будто сделал трудную, тяжелую работу. Прикрыл глаза и умер.

— Дома… все хорошо? — капитан вдруг перебил Елень.

Женщина вздохнула и посмотрела на него. Он выглядел измученным. Даже после месяца в полях он не выглядел таким уставшим.

— Примите наши соболезнования, господин, — ответила она.