Любовь и проклятие камня

Щеки пылали, сердце трепетало в груди, и душа волновалась. Мальчик… мальчик семнадцати лет говорил ей о чести женщины, говорил о любви настоящего мужчины. Говорил и верил в то, что говорил. И Елень в бессилии опустила руки.

«Здесь нет выхода. Здесь нет обратного пути. Это путь в никуда. Если только… если только…»,— но это «только» было таким пугающим, что сердце сжималось.

— Сонъи, — позвала Елень.

Дочь подняла глаза, а потом подобралась ближе к Чжонку, да так и осталась сидеть. На душе женщины стало тоскливо.

— Дочь, — обреченно проговорила она.

— Я… я люблю Чжонку, — прошептала девочка еле слышно.

Елень смотрела на влюбленных детей, и душа замирала. Как же так получилось, что они влюбились в друг друга?

«О, судьба! Как же ты жестока!»— мелькнуло в голове. Елень смотрела на детей, вновь держащихся за руки, и видела твердость в их решении, в их взглядах, обращенных друг на друга, и ей нечего было сказать. Все, что бы она ни сказала, все это не имеет для них значения. Совсем. Они-то уже все решили.

[1]Агасси́ (агащи́) – молодая госпожа. В Корее словом «госпожа» обращаются только к женщинам зрелого возраста. К девушкам – агасси́.

[2] Матушкой раньше называли мать, тёщу, свекровь. Сейчас – только тёщу и свекровь.

Глава тридцать четвертая.

И чем бы все закончилось, неизвестно, но тут с улицы раздался крик Анпё:

— Госпожа! Госпожа!

Елень поднялась и поспешила во двор, дети — за ней.

Рядом с Анпё стоял раб из дома старого министра. Елень взялась нетвердой рукой за опорный столбик на террасе: на душе стало нехорошо.

— Старый господин… старый господин умер, — проговорил Анпё.

Сердце забилось чаще, и женщина прижала руку к груди. Чжонку, пораженный новостью, оглянулся и бросился к ней.

— Госпожа!

— Матушка!

Дети, испугавшись, смотрели на побледневшую мать, а та потихоньку приходила в себя. Взгляд прояснился, мысли пришли в порядок. Она провела ладонью по лицу Чжонку.