Любовь и проклятие камня

— У нас есть сбережения, господин, — заверила его Елень.

— Жаль побитую посуду, — проговорил Соджун и вздохнул.

Женщина рассмеялась и махнула рукой. Капитан воззрился на нее, не понимая. Еще несколько дней назад она едва не плакала, а сегодня? Но госпожа хитро улыбнулась и похлопала капитана по широкому плечу.

— Не волнуйтесь! Все хорошо! Я хотела продать посуду, но меня обманули, и тогда я нашла покупателя на черепки.

Соджун уставился на нее, и та спокойно все рассказала. Капитан хмурил брови и молчал. Будь он обычным мужчиной, а она обычной женщиной, он бы разразился тирадой, что так поступать нельзя, что это опасно… Но Елень не была обычной женщиной. Она была особенной.

— Он не ранил тебя? — только и спросил Соджун.

Госпожа усмехнулась.

— Разве бы он смог? Я и за рану плату взяла.

Соджун даже вздрогнул, а кулаки непроизвольно сжались. Елень уловила его настроение, усмехнулась:

— Никогда не буду оценивать ни вашу кровь, ни свою монетами. Я разбила вазу. И дело не в том, что стоит она как хороший конь, а в том, что мастер потратил на ее изготовление полгода. А стенки у нее, знаете, какие тонкие?! Тоньше быть не может! И легкая, ровная. Не ваза, а шедевр. Думаю, я взяла равнозначную цену, потому что глаза у мастера были такие же, как у вас, когда вы смотрели на мой синяк. Ему было жаль своего творения.

Соджун молчал. Какой бы дорогой ваза ни была, все равно не стоила боли, что перенесла Елень, но убеждать женщину он не стал. И так забот хватало.

А через неделю в ворота постучал ремесленник в довольно запыленной одежде с небольшой котомкой за плечами. Соджун был дома и сам встретил гостя. Мужчина представился Гиль Имсуном и попросил о встрече с дедом Сэчаном, правда, назвал он старика совсем диковинно: господин гончарных дел мастер досточтимый Чон Сэчан. Капитан от удивления крякнул и позвал деда. Тот в это время просматривал глину, что Соджун привез с озера, но вышел. Ремесленник, едва завидев деда, бухнулся на колени и пал ниц. Старик напрягся и поджал губы, а гость поднял голову и зачастил.

Из его речи было ясно лишь одно: пришел он издалека и пришел за дедом Сэчаном. Он пешком преодолел путь от Кванджу[1] только для того, чтобы встретиться с мастером Чон Сэчаном и уговорить его возглавить школу гончаров.

Семейство глядело на запыленного мужчину и помалкивало. Именная бирка была дорогой, а сам путник выглядел жалко. Мужчина признался, что лихие люди, повстречавшиеся ему в пути, отняли у него лошадь и подарки. Отстоять свое добро он не смог, но его намерения самые благие и чистые. Капитан переглянулся с Елень и вздохнул: знавали они уже таких доброхотов, но делать нечего: гость, каким бы он ни был, остается гостем. Мужчину намыли, накормили, напоили и положили отдыхать, а сами собрались в мастерской. Дед Сэчан поглядывал на Елень и Соджуна и вздыхал: те точно захотят избавиться от него. Да, они его не гнали, делились всем, что сами имели, ни разу не обидели, но они с внучком все равно здесь были чужими. Тем более это ощущалось сейчас, когда семья почти собирали вещи, чтобы покинуть город.

— Вы, дедушка, великий мастер, но надо бы проверить этого ходока. Пусть он изготовит что-нибудь, а мы поглядим на него в деле, — вынес решение капитан, и все согласились с его доводами.

Выспавшись, Гиль Имсун менее чем за час вылепил вазу, а потом остро заточенной палочкой расписал ее по еще сырой глине, и в каждом завитке, ложившемся на крутой бок, чувствовалась рука мастера, его умение и ловкость. Дед Сэчан не сводил жадных глаз с тонких рук Имсуна, увлеченного своей работой, и с каждым завитком все больше креп в своем решение идти за этим странным горшечником. А тот, чувствуя колебания старого мастера, извлек из-за пазухи ту самую книжицу с секретами мастерства, которую когда-то выкрали у отца Сэчана. У деда даже руки затряслись, когда он вновь взял в руки утраченное сокровище. Больше сомнений у него не осталось.

Через день он раскланялся с семьей капитана и, удобно усевшись под натянутый над повозкой полог, отправился к своим новым ученикам. Мастер утирал, набегавшие на глаза слезы, и махал высохшей рукой провожавшим его, и уезжал он не так, как пришел в этот дом. Сидел на мягких подушках, опираясь больной спиной о сундук, куда госпожа сложила его и Уджина вещи. Под рукой был ларец, где хранились лекарства от всех хворей, в одном мешочке даже прятался корень двадцатилетнего женьшеня. В шелковых кулях были связаны книги, купленные для Уджина. Госпожа все им собрала с собой: и посуду, и постель, чтоб они ни в чем не нуждались на новом месте. Елень даже хитро вшила монеты в меховую жилетку деда: старое тело совсем не грело, вот и кутался мастер в жилетку из тонко выделанных беличьих шкурок, где в подкладке нет-нет, да нащупывал жесткие кружки монет. Хоть и сулил ему Гиль Имсун достаток во всем, но Елень все же спрятала пару связок монет, вшив их в подкладку. А на поясе висел кошель, в котором тоже были деньги, хоть и немного. Соджун его при госте передал, но тот радостный, что мастер согласился, казалось, даже внимания не обратил на этот кошель. Гиль Имсун спешил, боясь, как бы дед не передумал, натягивал на жердях полотно от палящего солнца, да крепил вещи на телеге. Деду помогли взобраться на телегу, уложили на тюфяк, и повозка тронулась.

И только выехав из города, дед хватится: как же телегу-то они вернут? Имсун улыбнется и ответит, повернувшись к нему на облучке:

— Господа понимали это. Сказали, чтоб вы пользовались и лошадью, и телегой. Возвращать не нужно.

И тогда души старого человека коснется чувство вины: а ведь он, грешным делом, думал, что они рады будут от него отделаться… А они одарили, как родного, хоть и пришел он в дом почти нагим. Дед вздохнул и прошамкал что-то беззубым ртом, отвернувшись. Сердце сжалось от тоски.