Любовь и проклятие камня

— Иногда вот такая страшная смерть кажется лучше, чем позор, — проговорил он.

Соджун не ответил. А что тут скажешь?

[1] Анпхён-тэгун — третий сын Седжона Великого, был отправлен в ссылку, а затем казнен.

Глава девятая.

Три дня отряд гнал пленников в Хансон. Мороз крепчал, шли впроголодь. Многие так и не увидели столицы, умерев по дороге. Толпу безропотных людей прогнали через весь город к стенам магистрата. Тут их будут допрашивать, а, по сути, пытать, чтоб услышать новые имена, чтобы пролить новую кровь. А потом все повторится опять и так до бесконечности.

Соджун скривился, глядя в спину уже практически мертвых людей, которые пока еще шли своими ногами, они еще пока дышали, но это «пока» было таким никчемным, ничтожным, несущественным, что впору было надеяться лишь на одно — быструю смерть. Да только разве умирают предатели быстрой смертью? К моменту казни на площади они уже ничего не будут чувствовать, ощущать, понимать. Даже обрадоваться концу мучений толком уже не смогут.

От Син Мёна не ускользнуло скорбное выражение лица подчиненного. Он проследил за взглядом Соджуна и не то усмехнулся, не то возмутился:

— Вам, капитан Ким, будто жаль этих предателей?

Соджун вздрогнул, нашарил привычным движением ножны — боль в руке отомстила мгновенно и безжалостно. Мужчина даже опустил глаза. Начальник стражи тронул участливо за рукав здоровой руки, но Соджун тряхнул головой, дескать, не стоит переживать.

— Езжайте домой, — приказал Син Мён, — даю вам три… нет! Даю пять дней отдыха. У нас не было условий, как следует обработать вашу рану…

— Она не стоит того, чтоб о ней столько говорить.

— И все же! Не спорьте! — настаивал начальник стражи.

Соджун поклонился и повернул коня домой.

Он ехал по знакомым с детства улочкам, ехал мимо домов, где знал всех. Многие из этих домов опустели в ту кровавую ночь. Сейчас, к удивлению Соджуна, в некоторых из них вновь кипела жизнь — новые хозяева нарочито деловито обживались в домах сгинувших предателей. Капитан Ким отвернулся. И тут его сознание ожгло: а кто занял дом сановника Пак Шиу? Он уже хотел свернуть в проулок, как на дороге показалась телега, груженная навозом. Люди шарахались в сторону от пахучей повозки: женщины подбирали юбки, прятали носы под покрывало; мужчины прижимались к заборам, дети тыкали пальцем в возниц и их поклажу — одно недовольство кругом. Соджун дождался, когда рабы протащат телегу, и повернул к дому убитого сановника.

Ворота были все так же сорваны с петель и валялись здесь же, но желающих чем-то поживиться предостерегала красная веревка. Она преграждала путь, а на ярко-желтых листах, прикрепленных к ней, значилось, что этот дом такого-то предателя и изменника родины и ниже стояла печать семейства, которому отныне принадлежало поместье. Соджуну печать показалась знакомой, но он не вчитывался в написанное и, просто подняв веревку, прошел на территорию, ведя коня в поводу.

По огромному неприбранному двору, припудренному снегом, неугомонный равнодушный ветер гонял клок бумаги, сорванной, видимо, с какой-то стены. Бумага то замирала, зацепившись за неровность на земле, будто ждала чего-то, а потом, увлекаемая ветром, вновь бросалась куда-то. Соджуна даже передернуло. С пустых амбаров сорваны двери: ни зернышка риса не оставили чужие алчные руки. В доме остались лишь голые стены. Пусто. Шаги в мягких сапогах раздавались гулко и враждебно, словно дом узнал человека, ступившего в него. Половицы поскрипывали, и в этом Соджуну слышалось: «Чужой.. чужой…».

Он вышел во двор. Солнце выглянуло из-за белесых туч. Снег засверкал под его лучами, на миг ослепил, и мужчина смежил веки. Когда он вновь открыл глаза, то вдруг увидел перед собой этот прекрасный дом таким, каким он был до той страшной ночи.

Вот счастливая Сонъи, не в силах ждать, выбегает им с Чжонку навстречу. И глаза ее, как глаза матери, искрятся и блестят задором. Чжонку, сгорая от нетерпения, прибавляет шаг, почти бежит к девочке. Даром Соджун говорил о приличиях, даром! Елень грозит пальцем плутовке, но на ее прекрасных устах играет светлая улыбка, и сама она как свет, как солнце после грозы — яркая, лучистая, такая прекрасная! Хвансу и Хванрё играют в шахматы в чайном домике, откуда иногда доносятся звук щелбана и хохот победителя. Шиу поглядывает туда и удручённо качает головой: ну где это видано, чтоб в шахматы на щелбаны играли? Он спускается с крыльца и идет к Соджуну, улыбаясь и протягивая руку, и улыбка живая, искренняя…

Капитана даже качнуло, он взялся за косяк нетвердой рукой, потом опять посмотрел на двор, но видение пропало…Кто бы ни въехал сюда, здесь уже никогда не будет столько счастья и света, как раньше. На земле уже не осталось следов крови, но сама земля ничего не забыла. Она до самой тверди пропиталась страданием этой семьи. И Соджун — как ни крути — волею жестокосердной Судьбы тому виной…

Мужчина спустился с крыльца. Ветер вновь нырнул во двор, и тут до слуха капитана донесся страшный скрип. Так скрипит дверь на давно не мазанных петлях. Соджун пошел на звук. Через мгновение он был у той самой конюшни, где двое солдат измывались над Елень. Дверь хлопнула о прибитую вторую створку и вновь со страшным скрипом открылась, Соджун ее перехватил и вошел внутрь.