Когда тебя любят

Когда мой голос от шёпота и долгого рассказа стал похрипывать, а отец в полудрёме начал стонать, я остановился. Через час должно было светать. Я сделал себе сладкого чаю, отцу дал подслащенной воды и на этом закончил наконец тот день.

38

Может, не для всех, но для меня жизнь без отца была подобна голоду. Мне не хватало его. Даже после детских драк, когда хотелось либо похвастаться победой, либо пожаловаться на боль поражения. Даже стерпев те детские затрещины, мне хотелось сказать отцу: «Мне не больно, папа!». Но отца не было рядом. Мне некому было говорить. И от этого становилось ещё больнее.

А когда нет отца, словно стержня нет…. Но, думая об отце и представляя его сильные руки, мне было стыдно оставаться побеждённым. Боль, стыд и отчаяние одновременно заставляли меня верить и ждать. И сопротивляться. И жить вопреки всему.

Как человек взрослый и кое-что повидавший в жизни, я понимаю, что смерть может забрать его в любой момент. А что если отец умрёт завтра?..

Этот вопрос я задаю себе не первый месяц. Но так отчётливо – лишь тогда в театре, после того случая, и сейчас, когда он молчал. Хотя понимаю, что умирают все и в любое время. И не только старики и больные. Дождавшись своего мига, смерть уводит тебя с собой. И лицо, встретившее смерть, демонстрирует, как это было. Но видеть лица умирающих мне до сих пор не доводилось: мама скончалась в больнице, а с Софией Ефимовной в её предсмертные дни был Женя.

Сейчас отец спит. Я слышу его дыхание. Потому знаю: он жив. Когда отец перестал говорить о своих желаниях, я подумал установить на стене, у койки, над изголовьем, прибор, улавливающий различные звуки. Что-то вроде радионяни для младенцев. И я установил такую «радионяню», чтобы слышать отца, когда я на кухне или на балконе. Но вскоре понял, что это мне ни к чему. Я и без неё слышал отца в любом углу его квартиры.

Я приходил с дневной репетиции, тихо и аккуратно открывая входную дверь, потому что боялся разбудить отца, а слышал стоны. Те же, что и перед уходом на репетицию. То же происходило и вечером, когда я уходил на спектакли. И он понял, что меня этим раздражает. Хотя и не сразу. Я тоже стал раздражаться не с первого дня пребывания рядом с ним. Это же отец, самый что ни на есть родной! Тот, кого я всю жизнь себе додумывал и кем жил. Наверное, моя усталость от его старческих капризов выражалась в мимике, мне неподвластной и непроизвольной. Мои интонации, не соответствующие общению сына с отцом, подсказали ему, что я тоже могу устать от такой жизни… Ведь всё свободное от репетиций и спектаклей время я проводил дома с ним. Но пришёл час, когда его покинули силы читать и самостоятельно подносить к губам стакан с водой, поворачиваться с боку на бок… И кряхтеть.

Прибор перестал улавливать дыхание отца. Он молчал. Потому что молчал отец. Стало тише. Не молчал я. Мне стало не хватать его стонов и кряхтений. Как будто я снова остался один. Без папы…

Я настолько свыкся с этими болезненными просящими звуками, что мне стало не по себе, когда они прекратились. Как-то вдруг… Раз – и тихо. И отец меня ни о чём больше не просит. Не умоляет. И ко мне вернулось чувство жалости к нему. Я вспомнил, что он стар и немощен. И что я не в силах ему помочь. Те стоны были словно позывными: «Помоги, сынок…». А что теперь? И снова стало страшно. Я всё время думал о том, что будет, если отец умрёт… Завтра или послезавтра… Не важно. Что, если отец умрёт?

Помню слова мамы, когда я ещё в детстве говорил, что пойду проведаю отца: «Как хорошо, когда есть к кому в этой жизни идти. Когда живы и мать, и отец». И вот уже месяц, как я живу вместе с папой. Чуть дольше я жил с ним только после своего рождения. Но сейчас я опять живу в неполной семье. Если не считать маминой фотографии в документах на наследство…

И вот что ещё не даёт мне покоя. Отец-то как раз ждёт смерти. Он снова хочет меня оставить. Он чаще думает о смерти, чем обо мне, смачивающем его покрывшиеся сухой коркой губы и стирающем испарину с его лба. А может, он думает только о смерти и только ею грезит? Ждёт её одну, чтобы избавиться от меня и от своих страданий?..

Такое ощущение, что отец замолчал, потому что ему стало стыдно. Передо мной. Вот так, вдруг. Словно ему потребовалось несколько месяцев болезни, чтобы осознать беспутность последних сорока двух лет жизни без меня. Словно в самый тяжёлый период болезни он, превозмогая боль, наблюдал за мной, пытаясь что-то исправить. Почти как настоящий мужчина… Держался из последних сил. А когда окончательно ослаб, опомнился, поняв, что время неумолимо и безвозвратно. И решил умереть. Но об этом он меня предупредил. Можно сказать, даже посоветовался. Но, не получив согласия, сделал по-своему. Замолчал.

Я же рассказывал ему о выпускном в детском саду. На нём я играл на металлофоне и что-то пел, стараясь попадать в ноты. О первом сентября в первом классе. О смешных цветах для первой учительницы, которые мешали мне рассматривать всё происходящее, потому что были очень большими – почти как я. О том дне, когда я получил первую плохую отметку и плакал перед мамой в раздевалке. А она меня успокаивала, убеждая, что я всё исправлю и всё будет хорошо. Мама успокаивала, но не отец! Отцу я, возможно, и не признался бы, просто побыстрее исправил бы двойку на пятёрку… О случае, когда я упал с велосипеда в конце первого класса и, разбив лоб о чугунный канализационный люк, заплакал лишь тогда, когда мне сказали, что от потери крови умирают. Плакал и выжимал испачканную в крови рубашку, протирая рану… Сейчас вспоминать это смешно.

Я всё рассказывал отцу, словно желая прожить всё это ещё раз, но с участием папы. А он слушал, иногда улыбался, и не переспрашивал. Он боролся с болью. И, возможно, не физической…

Я же старался доподлинно красочно воспроизвести эти самые яркие картины моего безотцового детства. С мелочами и нюансами. Вот я с ребятами пытаюсь сохранить пионерию, когда менялся политический строй страны, в которой мне не суждено было стать комсомольцем, как мои мама и папа! Как Папа! Вот я понял, что мне нравится одна девочка, которая жила в соседней квартире. Потому что, когда её семья переехала, с другими девчонками во дворе мне играть не хотелось. Вот я стал заниматься вольной борьбой и спортивной гимнастикой, и эти навыки пригодились мне на занятиях в театральной студии, в институте, а потом и в театре.

Не стал я вспоминать и о предательстве друзей и подруг. Мне показалось это лишним. Я же не жалею о том, что в эти мгновения отца не было рядом. Но и школьный выпускной, проводы в армию, присягу, демобилизацию, вступительные экзамены в институт я тоже опустил в своих пересказах. Как и вопрос, который задавал маме чаще всего: «Где папа?».

Может быть, я так обложил отца своей биографией, что он понял бесполезность своего участия как родителя в сложившейся жизни состоявшегося человека. Но меня-то он не спросил! А я, вспоминая, словно только-только начинал жизнь без расставания с отцом.

Есть люди, которые после себя оставляют множество добрых дел. Есть такие, что создают что-то полезное, незаменимое… А мой отец кто? Бегущий от жизни, бурлящей возможностями, многогранной и бесконечно щедрой, предавший её и устремившийся к смерти. Кто он после этого? Трус и предатель! Хоть меня и преследует мысль: что будет, если отец умрёт, воспоминания меня всё же посещают разные, наталкивающие на размышления и монологи. Спрашивать теперь не у кого. Отец молчит. Я всю жизнь с ним разговариваю, интересуюсь истиной, которую ведают только отцы! Мысленно спрашиваю совета, куда дальше ступить ногой… А он? Он ничего мне не говорит.

За окном смеркалось. Я чувствовал, что настроение портится. Взглянул на телефон: ни звонков, ни сообщений. Взял коробок спичек, вынул одну и зажёг конфорку. Налил в турку воды из-под крана и поставил её на огонь.