Как мне хочется кому-нибудь пожаловаться на отца! Он не дал ответа ни на один мой вопрос. Да я уже их и не задаю. Но неужели ему нечего мне сказать? Он лежит сейчас там, в комнате, я вижу край его койки, подушку, белый открытый лоб и седые волосы. Стою в проходе из кухни в зал и всё чего-то жду. А он дней пять, как перестал даже кряхтеть. Может, устал? Ведь на кряхтение затрачиваются силы. А когда ты устал, то равнодушен ко всему окружающему, даже к сыну. А если болен, то апатичен и к себе.
Что отец должен был сказать мне о жизни до болезни? Да всё что угодно! Ведь я так в этом нуждался…
Но ответом мне была только гримаса на его лице, говорящая о неудобстве и стеснении. Каждый раз, меняя его пелёнки, я читал на нём желание заплакать. Но отец не плакал. Возможно, этим выражением лица он просил у меня прощения, вымаливая у смерти смерть?
Перед сном я выходил на балкон подышать воздухом. Он явно отличался от атмосферы в квартире, где был лежачий больной.
Я взял сигарету и затянулся сладко-горьким дымом. И ещё раз. И ещё. И в голове опять открылись дверцы воспоминаний…
– …Витя! Витя, папа пришёл! – смысл приглушённого звука проник в мой мозг через натянутую ушанку. Я отвлёкся от игры с оставшимися в детском саду ребятами. Я уверен: отец видел счастливую физиономию сына, когда в моих глазах стал отражаться его силуэт. Я трижды в этом был уверен. Это сейчас я понимаю, что для счастья ребёнка видеть папу вот так, иногда, недостаточно. Но тогда я забывал о том, что папа появился ненадолго. Просто ждал и счастливо улыбался, когда он появлялся на горизонте.
– Витя! Попроси помочь папу убрать площадку от снега! – как-то так это звучало от воспитателя, не понимающего, что у нас с папой очень немного времени побыть вдвоём. Но как я мог не попросить папу побыть дворником в нашем саду, если просьба звучала вызывающе: «Если за вами придут папы, пусть останутся с вами дольше гулять и помогут родному детсаду…»? За кем придут папы! За мной! За мной пришёл папа в сад! Это целое событие! Всем праздникам праздник! Это то, чего я жду больше всего на свете! Чтобы папа пришёл! И в тот вечер из детского сада меня пришёл забирать родной отец. За кем-то пришли мамы и бабушки, старшие братья и сёстры, а за мной – папа!
Была зима. Как сейчас. Даже вечер похожий. Тихий. Снег валил маленькими комочками. Наверное, с тех пор я запомнил, что снежинки совсем не стремятся скорее упасть на землю. Они с любопытством перемещаются каждая по своей схеме и с большой неохотой приземляются. Это ясно понимаешь, когда смотришь снизу вверх, под снегопадом. А ещё лучше видно блуждание снежинок, когда лежишь на спине и разглядываешь их ленивое парение.
Я это помню с того самого момента, когда мой отец с ковшовой лопатой в руках проходил мимо меня к сугробу из кромешной мглы через ареал света от фонарного столба на площадке. Сначала я бегал с последним мальчиком из своей группы, которого ещё не забрала мама, потом один, пока папа выглаживал первые полосы убранной дорожки. Снег всё шёл. И чем гуще темнело вокруг, тем ярче вырисовывался круг от света фонаря. Площадка стала отливаться в моих глазах фиолетовым, сиреневым и голубым. Мне было весело с ребятами. Но их забирали по домам. Я был горд и счастлив, что именно мой папа, который не жил со мной, убирает снег в моем саду. А снег всё валил. И я утомился бегать, лежать на этом снегу и, наверное, больше не улыбался. Потому что отец тоже не улыбался. Он, не глядя на меня, проезжал с широкой лопатой мимо к сугробу, заворачивая в клубы ваты из снега новые его пласты. Наверное, он устал тогда. Как и я. И, наверное, этот вечер с сыном собирался провести как-то иначе. Во всяком случае, мне так хочется думать…
Докуривал я с закрытыми глазами. Я устал. И понимал, что усталость моя хроническая. Мне было зябко. С начала болезни отца прошло несколько месяцев, и день ото дня, ночь от ночи становилось только тяжелее. Днём и вечером хоть как-то отвлекался в театре. Но ночью я дрожал всем телом. Спал плохо. В голове стоял гул. А в животе появилось ночное чувство тошноты.
Наблюдение за отцом меня угнетало, убивало, выводило из себя и снова замыкало на одних и тех же мыслях. Мыслях о смерти. Этот преследующий вопрос: «Что если он умрёт завтра?» – меня обессиливал.
39
В тот день, накануне Нового года, отец был особенно слаб. Сквозь футболку отчётливо выделялись полосы рёбер. Но удивительно ритмично вздымалась его грудь. Каждый вздох озвучивался хрипом. Глухим, клокочущим. Все последние часы тело лежало неподвижно. Кисти рук, лежавшие на привычном месте, у ключиц, поднимались только от дыхания. Только теперь одеяло было спущено до пояса. Словно, задыхаясь, отец руками пытался оттянуть ворот футболки дальше от горла.
Я не мог двинуться с места. Всё смотрел на отца. То на лицо, то на кисти рук, то на одеяло, прячущее скелет. Отец в тот последний день казался мне особенно бледным и худым. Сомкнувшиеся тонкие веки не позволяли глазам увидеть дневной свет. Нос заострился и был белый, как известь. Так вот ты какая, смерть… Белая, острая, худая… отвратительная! Но отец хрипел. Значит, был жив. У него были ещё силы вздымать кости груди при каждом вздохе. И хрипеть. И, глядя в лицо отцу, я вторил его дыханию и дышал так же ритмично. Чудилось мне, что, перестань он дышать, моё дыхание обеспечит его лёгкие кислородом. Я уже ничем не мог помочь его жизни. Но, дыша кратно дыханию отца, я верил, что мешаю его смерти. Как бы отцу ни хотелось снова от меня уйти и какими бы безысходными ни были его мучения, я всё ещё боролся с этой белой, острой и худой.
– Мы слишком долго спали, отец. Смотри, скоро полдень! – говорил я, нервно приглаживая волосы. Поставив табурет к его кровати, я нагнулся ближе к отцу. Жмурился и ловил воздух в такт его дыханию, протирая глаза, не веря, что проспал всю прошедшую ночь, ни разу не проснувшись, не обеспокоившись постоянно ухудшающимся состоянием отца. Всегда боялся заснуть! А тут… Я никогда не видел смерти. И сейчас её не было видно. Но как же щипало глаза и поражало ознобом кожу, словно что-то вползало, въедалось в атмосферу этой комнаты. Челюсти мои лязгали, как только я порывался о чём-то спросить отца. И останавливались, лишь когда я сжимал их со злостью.
– Врача! Врача! «Скорую»! – закричал я и ринулся к окну за телефоном. – Ноль три! Чёрт! Ноль три! То есть ноль тридцать! – я удивился, как дрожат мои руки и не слушаются пальцы. Я злился, что соединение с дежурным диспетчером тянется так долго. И всё посматривал на койку отца. Украдкой. Ведь, проснувшись непривычно поздно, когда англичане уже второй раз завтракают, я не сразу понял, что что-то пропустил. Я проспал начавшуюся агонию отца. Словно, пока я спал, отец впустил непрошеную гостью и теперь мне её не выпроводить!
– Алло! Алло! Быстрее, прошу вас, умоляю, быстрее! – я продиктовал адрес, как и вчера, когда вызывал участкового терапевта на дом. Только сегодня мне пришлось сообщить данные об отце: возраст, причину вызова, охарактеризовать боли. Через секунду мне сказали: «Вызов принят, ожидайте»…
«ВЫЗОВ ПРИНЯТ. ОЖИДАЙТЕ». Звуки этих слов должны были вдохновить меня, вселить надежду, подбодрить. Но ничего подобного я не ощутил. В агонии находился отец, а мне казалось, что я – судорогами сводило мои мышцы. Меня трясло, как страдающего болезнью Паркинсона.
Нащупав под матрасом молитвенник и взяв его дрожащими руками, я на подкосившихся ногах вернулся к табурету у подушки отца. Отодвинув его и встав перед отцом на колени, начал судорожно искать страницу, где есть строки соответствующие ситуации. Но словно что-то мне мешало найти «отходные» стихи. Как будто обуявший меня колотун нарочно сдерживал от прочтения тех писаний, после которых умирающий испускал дух. Словно кто-то подсказывал: «Читай же святые слова о здравии его! Борись! Не сдавайся!».
И, пока мои мысли сталкивались с противоречивыми суждениями, я обратился с мольбой напрямую к отцу.
ebooksa