Когда тебя любят

– Папа! – из горла вырвался тихий крик, и я пополз к койке отца на коленях.

– Папа! – повторил я, будто только что мы с ним разговаривали, и он вдруг на минуту отвлёкся… Но отец молчал. Не было слышно его болезненных хрипов, дыхания. Не вздымалась грудь, тяжело вбирая воздух в лёгкие. Всё стало тихо. Кончились его страдания. Начинались мои. Первые минуты я смотрел на профиль отца с вытянутым к потолку носом, отвисшей челюстью, приоткрытым левым глазом, пока слёзы не заполнили мои открытые… Я протянул руки к руке отца и обнял её. Обнял, прижал к щеке и, словно втирая щёку в его ещё тёплую и уже мокрую от моих слёз руку, заплакал в голос. Я был в забытьи. Потому что не помню, что было дальше. И сколько по времени я плакал над отцом в час его смерти. Одно знаю наверняка: не было больше веры! Веры в того, кто должен и обязан был спасти его – моего отца. Или я так усердно молился, что вымолил место отцу в садах рая? Но меня это не устраивало. Не тому я молился! Не того я просил у Бога. По всему видно, мы говорили с ним на разных языках.

Очнулся я лежа рядом с отцом. В комнате стало ярче, чем за окном. Наступил вечер. Я аккуратно приподнялся на локтях. Встал. Посмотрел на отца. Снова слёзы подкатили к глазам откуда-то из глубины грудины. Зажгло. Я стоял и не знал, что делать. Переминался с ноги на ногу, словно на морозе, и смотрел на веки отца.

Тихо рыдая, наклонился и кончиками пальцев почувствовал покалывание его ресниц. Никогда не чувствовал жёсткости его ресниц. Только недавно их целовал, но руками потрогал впервые. Веки не закрывались. Я подержал их подольше закрытыми и убрал руки. Отец словно уснул.

В голову полезли мысли об обрядах при покойниках в доме. Закрывать ли тканью зеркала? Зашторивать ли окна? Открывать ли настежь двери или наглухо закрыть? И что теперь делать с отцом? С его мёртвым телом? Как это напоминало теперь то, что сочинили мы с Женей для нашего дипломника…

Ни зеркал, ни окон с дверьми я не тронул. Прошёл на кухню. Подошёл к раковине. Умылся холодной водой. Сполоснул рот. И поставил на огонь воду для чая. Сел у окна на табурет. За окном ещё было светло, но уже по-вечернему тихо. Свершилось то, чего я не ждал, но чего так боялся. Нужно оповестить театр и вызвать «скорую» для констатации случившегося.

Я прошёл в комнату. Так, будто ничего не произошло. Я привык, что отец спит, а я занимаюсь домашними делами. Вот и турку поставил. Скоро ужинать. Отца ждёт приём обез-боливающих и снотворных. А меня – разбор роли и чтение. Только новость, сообщаемая мной всем по телефону, шла вразрез с привычным укладом вечеров, проводимых до сих пор в этой квартире.

– Отец умер, – словно при сильных болях в горле, я выговаривал эту смертельную фразу по телефону «Скорой».

Мне пришлось повторить адрес.

Машинально достав две чашки – для себя и для отца – и приготовив чай, я, прихлебывая, вдруг стал думать: почему человек в минуты грусти хочет ласки и нежности? Как я хочу, чтобы Мира приехала и разделила со мной боль утраты! А ведь раньше я и предположить не мог, что такое чувство возникнет в этот момент. Конечно, этот момент не должен был наступить, хотя я и допускал, что когда-нибудь это неминуемо случится. Но не думал, что захочу поделиться переживаниями с Мирой.

Она мне нравилась. Симпатия возникла сразу и всерьёз. В тот летний день, много лет назад, когда, вернувшись в театр из армии, узнал, что Мирослава пришла на прослушивание в наш театр, я понял, что, если мы не поженимся, я останусь холостым навсегда.

Но всё пошло не по-моему. Ещё со студенчества… И теперь я жалею, что Мира актриса. И что служим мы в одном театре. И что я вынужден её любить как сестру и коллегу, потому что на большее у меня когда-то не хватило решимости и ума.

Мирослава родила сына. А спустя два с половиной года вышла замуж за настойчивого ухажёра.

Но Мирославу я любил. И люблю. И как сестру, и как женщину. Чужую. Поэтому я и ответил ей про себя: «Не приезжай».

Прошёл этап, когда не хочется никого видеть и допускать до отца. Теперь необходимо было соблюсти официальную формальность и задокументировать его кончину. Чай остывал, и я пил почти залпом. Прочувствовав недостаток трогательной сцены с участием близких сердцу людей, таких, как Мира, мне вдруг стало легче и думалось ясней.

Звонок в дверь меня окончательно мобилизовал. «Наверное, «скорая помощь» сегодня дежурит у нашего дома», – проговорил про себя я, подходя к двери и зажигая свет. Но это звонил Арнольд.

– Пожалуйста, примите мои соболезнования, – начал он с прискорбным видом. – Вы подумали над моими словами?

Сначала мне вновь показалось, что пришёл Эрнест Хрисанфович.

– Над чем? Вы что, никуда не уходили? – растерялся я.

– Я вам объяснял, что наше агентство прибывает на место происшествия первым, дабы избавить родственников, которых постигло горе, от нашествия других незваных похоронщиков,– продолжал напирать Арнольд.