МАЙОР, ПОХОЖИЙ НА МЕНЯ
Об этом майоре я впервые услышал в госпитале, через несколько дней после операции. Выходит, если бы не это происшествие, никогда бы и не узнал о нем…
В армии я служил в Прибалтике. Наша часть стояла в небольшом городке, окруженном удивительной красоты светлыми сосновыми лесами. Призвали меня весной, а осенью, когда мы отрабатывали технику ночного десантирования, я плохо приземлился, поранился и попал в госпиталь. Впрочем, сам виноват…
Нас выбросили, как говорится, в заданном квадрате. Покачиваясь, опустился я под большой юртой парашюта. Сейчас он был моим домом. Оказавшись в тугих объятиях воздушного потока, я, как всегда, почувствовал нервное радостное волнение. Нет, мне не было страшно. Наоборот. Я летел, и настроение у меня было отличное. Я горланил нашу взводную песню “Об армии, умеющей летать» и был самым сильным, самым смелым, самым счастливым человеком на свете.
В воздухе стоял крепкий смоляной дух сосен. Пролетев уже порядочное расстояние, я, как положено, определил направление ветра и стал готовиться к приземлению. А это дело серьезное. Нам сержант Михалев все уши прожужжал: “Главное – не прыгнуть, главное приземлиться». Плотная чернота была внизу и только прямо подо мной светлела небольшая такая площадка. Пятачок. Но это только с высоты так кажется. В самом деле там ахалтекинец может на полном скаку развернуться. Я припомнил, что на карте в нашем квадрате было небольшое озеро. Принимать поздней осенью холодные ванны удовольствие, скажу вам, ниже среднего. Я решил взять немного в сторону, подтянул стропы с наветренной стороны – моя юрта стала парусом. Управляя им, я легко изменил направление полета. Скоро светлое озеро внизу уплыло в сторону. Подо мной теперь была сплошная чернота. Она дыбилась, как крепостные стены, надвигалась на меня стремительно и страшно. Я надеялся оказаться над пашней и только теперь сообразил, что внизу лес. Изменить что-либо было уже поздно, я валился прямо на деревья. Острыми пиками целились они в ночное небо, а, значит, и в меня. Я сгруппировался, как нас учили, обхватил голову руками, чтобы защитить лицо и глаза, инстинктивно зажмурился. Сначала я почувствовал легкий удар. Колкая хвоя сразу затормозила падение; с треском ломались ветки, я скользил вниз. И вдруг словно овчарка вцепилась мне в ногу. Жуткая боль пронзила меня. Она возникла в бедре, ожгла меня жарким пламенем, молнией ударила в мозг. На мгновение я приоткрыл глаза – толстая ветка вонзилась мне в ногу, я висел на суку, как лягушонок на шампуре…
Через несколько месяцев, когда я вернулся в свою часть, мне сказали, что внизу было совсем не озеро, а замечательная песчаная пустошь. Опустись я на нее, все закончилось бы благополучно. Правда, тогда бы я не узнал о похожем на меня майоре.
Мне рассказал о нем Итиль. Молодой солдат родом из Башкирии. Я познакомился с ним на другой день после операции. Что было до этого, помнится смутно. Несколько раз я приходил в себя, когда санитарная машина везла меня в госпиталь. Тускло светила лампочка. Близко, прямо надо мной было испуганное лицо Михалева. Его губы шевелились, но я не слышал ни слова. Потом все затянуло красным туманом. Как проходила операция, я, конечно, не помню. Говорят, она была сложной и тянулась несколько часов. Боялись, что скажется большая потеря крови. Но уже на следующий день после операции я почувствовал себя лучше, даже начал разговаривать с соседями по палате. Кроме Итиля со мной лежало еще двое ребят. Тоже рядовые. Мой сосед слева, Миша Гранкин, оказывается, служил в одной части со мной. Койка возле окна принадлежала долговязому парню в очках. Я с ним толком и не познакомился. Он почти не разговаривал, сидел на кровати, выставив из-под одеяла тощие бледные ноги, и читал, читал, читал. То книгу. То газеты. Читает и почесывает пяткой ногу. С нее гипс сняли, а после гипса кожа, говорят, очень зудит. Через несколько дней парня перевели в палату для выздоравливающих, а я даже имени его не узнал.
В фойе госпиталя стоял телевизор. Его включали по вечерам, и те, кто мог передвигаться, собирались внизу, смотрели все передачи подряд, даже как диктор объявляет программу на завтра. Я был лишен этого удовольствия. Но ребята меня не забывали. И Миша Гранкин, и Итиль теперь не засиживались у телевизора. Посмотрят кино и возвращаются. Мы болтали вечера напролет. О том, о сем, но чаще всего, конечно, вспоминали девушек, с которыми дружили на гражданке.
Однажды, когда мы вот так трепались, я перехватил внимательный взгляд Итиля. Оглянулся, но Итиль быстро отвел глаза в сторону и почему-то тихонько вздохнул. Я стал исподишка наблюдать за ним и через какое-то время опять почувствовал на себе его взгляд. Я забеспокоился. Всякому не по себе станет, если окажется, что за ним наблюдают тайком. А мне только сложную операцию сделали. Может, Итиль что услышал? Вдруг ногу хотят ампутировать? Внутри у меня все похолодело. Для приличия я время от времени поддакивал Гранкину, но мысли теперь были заняты другим.
Я видел, что Итиль хочет мне о чем-то сказать, но то ли не решается, то ли не найдет подходящего момента. А спросить его напрямик в чем дело, я, честно сказать, не решался. Так и промучился почти сутки. Только на другой день вечером мы остались с Итилем наедине. Гранкин пошел смотреть телевизор, он и Итиля звал с собой, но тот стал поправлять мне постель, сделал вид, что не слышит, и остался в палате. Тогда-то он и рассказал мне об этом майоре.
В поселке неподалеку от части, где служил Итиль, на кладбище есть братская могила. Солдат возили туда, когда праздновали День Победы. В этой могиле похоронены бойцы, погибшие в бою за освобождение поселка от фашистов, и их командир, молодой майор, туркмен. Итиль уверял, что мы похожи с ним как две капли воды, как близнецы…
Теперь я почти все время думал об этом майоре. Снова и снова просил Итиля рассказать о нем, описать, как он выглядит. Итиль вскоре выписался, но я и тогда не забыл о своем двойнике. Я так часто думал о нем, что скоро научился по желанию вызывать в воображении его образ. Стоило закрыть глаза, я видел, как выхватив из кобуры пистолет, он бежит, не боясь огня, впереди своего батальона, увлекая солдат в атаку. Усилием воли я укрупнял картину: горящие глаза, тонкий с горбинкой нос, продолговатое, “лошадиное» – так сказал Итиль – лицо… Я все сильнее верил, что действительно похож на этого майора.
Я поправился, выписался из госпиталя, вернулся в свой полк, а все не мог, не хотел забыть о нем. Я сроднился с этим майором, он стал частью меня. Однажды я рассказал о нем землякам, которые служили со мной, а от них узнали и другие ребята из нашего взвода. Но никто не смеялся. Как любой солдат, я мечтал об отпуске, хотел поехать домой. Но откровенно говоря, не меньше, а может и сильнее мечтал я побывать на могиле майора и его товарищей. Только сделать это было не так-то просто. Поселок, о котором рассказал мне Итиль, находился не в нашем гарнизоне. Чтобы поехать туда, нужно было получить разрешение от самого командира батальона. Я служил первый год и офицеров, между нами говоря, еще побаивался. Но все-таки мое желание осуществилось.
Мы занимались в спортгородке. Сержант Михалин по очереди вызывал нас к турнику. Надо было десять раз подтянуться, потом оседлать перекладину, сделать переворот и соскок. Мы так увлеклись, что и не заметили майора Олейника, командира нашего батальона, который со стороны наблюдал за нами. Михалин построил взвод, чтобы перейти к другому снаряду, и тут увидел Олейника. “Взвод, смирно!» – приказал Михалин, но майор тут же произнес: “Вольно» и похвалил сержанта: “Этих ребят хоть завтра акробатами в цирк», – улыбаясь произнес он. Майор окинул взглядом строй, объявил всем благодарность, а сержанту, ефрейтору Бугову и мне разрешил увольнение на двое суток. “Служим Советскому Союзу!» – дружно рявкнул наш взвод, так что испуганные птицы сорвались с деревьев и с тревожными криками закружили над плацем. Майор Олейник собирался уйти, но Михалин попросил разрешения обратиться. Я и подумать не мог, что речь пойдет обо мне. Когда-то Михалин, правда, спрашивал, не воевал ни кто из моих родных в этих краях, но я и предположить не мог, что он до сих пор помнит наш разговор. А Михалин обстоятельно доложил все, что знал о похожем на меня майоре, и попросил разрешить поездку в соседний гарнизон на священную для меня могилу. Олейник сказал: “Подумаем». Через несколько дней меня вызвали в штаб и вручили нужные документы.
До поселка я добрался уже после полудня. Автобус остановился посреди небольшой площади. Возле магазина судачили несколько пожилых женщин. Я спросил у них дорогу и уже через десять-пятнадцать минут подходил к кладбищу. Оно раскинулось на пологом склоне холма сразу за редкой сосновой рощей, которая была словно граница между поселком и кладбищем, между мертвыми и живыми.
Я без труда отыскал братскую могилу и долго стоял перед ней, вглядываясь в фотографию, упрятанную в овальном окошке. Майор и в самом деле был отдаленно похож на меня. Впрочем, судить о сходстве по этой мутной, сильно увеличенной, неумело отретушированной фотографии совсем непросто. Ниже портрета в камне было высечено:
Теперь, когда я своими глазами увидел и поселок, и рощу, и холм, который в те военные годы, наверняка, называли “высотой», бой привиделся мне ярче, чем обычно. Не без труда прогнал я наваждение и снова стал изучать фотографию на памятнике. Мне показалось, что майор тоже пристально вглядывался в мое лицо. Еще мгновение – он узнает меня и окликнет: “Здравствуй, братишка!» От волнения у меня даже стихи сочинились: “Весной все заново рождается на свет. Опять весна в наш стылый край явилась: бойцы, что спят в земле уж столько лет, травой, цветами сквозь гранит пробились».
Я еще немного побродил по кладбищу, потом вернулся в поселок. Пообедал в уютной столовой и отправился искать гостиницу. На этот раз мне не повезло. Прежде, когда поселок был райцентром, имелась тут и гостиница, но несколько лет назад объединили два района и гостиницу закрыли. Теперь чужие совсем редко приезжали в поселок. Я не огорчился. Кончался май, стояла солнечная теплая погода. Все вокруг цвело, щебетало, пело, радовалось… Чем стучаться в чужие двери, беспокоить незнакомых людей, я решил переночевать в роще, рядом с майором и его парнями, ведь ближе и родней их у меня здесь никого нет.
Я вернулся на кладбище и поразился царившему тут покою. Казалось, даже птицы понимают, что торжественное и печальное величие кладбищу придает именно тишина. Буйно цвели черемуха и приторный жасмин. В конце аллеи я заметил высокого, очень худого старика. Против солнца, которое уже клонилось к земле, я не мог разглядеть его лица. Старик был без шапки, ветер трепал седые волосы. Издали казалось, что голова его окружена сиянием. Старик переходил от могилы к могиле, читая надписи на плитах. Читал медленно, словно по слогам. Он, наверное, плохо видел, потому что подойдя к очередной могиле склонился в полупоклоне и сильно вытягивая шею, вглядывался в выбеленные снегом, дождем и ветром надписи. “Ходит на кладбище, как в библиотеку, – подумалось мне. – Что он хочет прочесть в этих каменных книгах? Странный старик…». Я зашел в заросли черемухи и стал наблюдать за ним. Вскоре он почувствовал мое присутствие, несколько раз оглянулся, потом подошел поближе и окликнул:
ebooksa