Поклажа для Инера

– Гозель!..

В дверях дома тотчас появилась женщина. Худая, всегда казавшаяся старше своих лет, сейчас она выглядела чуть ли не бабушкой, настолько была то ли усталой, то ли больной. Но, увидев меня, Гозель взбодрилась, тоже улыбнулась, правда, несмело, не так щедро, как раньше.

– Похож на Максута. Он ли? А потом подошла к верблюду, умело и привычно заставила его опуститься, помогла Айнабат слезть. И они, точно давние знакомые, обнялись, заговорили.

Мы вошли в дом.

Внутри было чисто, уютно, богато по сравнению с жилищем председателя Назара – ковры вместо кошм, одеяла и подушки, стопочкой возвышающиеся в углу, атласные.

Айнабат, как только вошла, заулыбалась – я впервые увидел ее улыбку: белозубую, неожиданную, как молния, сразу осветившую лицо. Протянула руки к малышу, который, присев, на четвереньки, таращился на нас круглыми черными глазами.

– Иди сюда, маленький, – Айнабат пошевелила пальцами, подзывая. Иди ко мне.

Но карапуз неумело попятился, надулся, оттопырил плаксивую губу – того и гляди заревет.

– Он у нас дикий, туркмененочек этакий, – натянуто засмеялась Гозель и подхватила мальчика на руки. Вышла с малышом за дверь. Вскоре вернулась уже без ребенка и проворно принялась готовить обед, приветливо, ласково переговариваясь с Айнабат.

Я и прежде знал, что Гозель хорошая хозяйка – умелая, опытная, поэтому не удивился, когда и чектырме, и горячие, свежие лепешки появились на дастархане одновременно.

Проголодавшись, мы ели молча, и вдруг в тишине показалось мне, что за стеной слышен женский плач. Я вопросительно посмотрел на Ахмеда ага, на Айнабат; те – на меня. Значит, и они слышали; значит, не померещилось. И хозяева не то насторожились, не то смутились: глаза Гозель стали встревоженными, Хекимберды, евший с нами из одной чашки, нахмурился. Замер, поразмышлял. Положил на сачак кусок лепешки, от которой только что откусил. Прожевал, буркнул: “Я сейчас…», – и вышел.

На душе у меня стало нехорошо – догадался, что в доме этом какая-то беда. Вспомнил, а ведь и при встрече, как только мы слезли с коней, Хекимберды, несмотря на искреннюю радость от того, что увидел меня, выглядел каким-то грустным.

Хекимберды вернулся быстро. Опять сел к дастархану, взял свой кусок лепешки, принялся было за еду, но, уловив нашу настороженность, заметив наши вопросительные взгляды, понял, что мы чувствуем себя неловко, скованно.

– Это мать плакала, – откашлявшись, объяснил он, не поднимая глаз.

И рассказал, что четыре дня назад умерла во время родов его сестра, которая жила здесь же, в ауле, и мать до сих пор не может прийти в себя от горя.

Есть расхотелось – в доме траур, а мы, такие оживленные, радостные, рассмеялись за дастарханом.

После обеда мы попросили Хекимберды, чтобы он отвел нас в дом покойной – помолимся за упокой ее души.

На улице Ахмед ага, приотстав, задержал меня.

– Сынок, в народе говорят: путник должен быть в пути, – тихо сказал он. – Что если мы выйдем в дорогу сегодня же?

– А удобно? – засомневался я. – Не обидятся хозяева, что не остались ночевать?