Поклажа для Инера

Тот день я запомнил хорошо: вечером отец вернулся домой верхом на коне. Навстречу ему вышла бабушка с деревянной миской, присыпала лоб коня мукой и, улыбаясь, проговорила тихо какие-то слова. Я не разобрал их, но сердце мое тотчас радостно заколотилось.

И прежде отец, бывало, приезжал верхом, – обычно, когда для его трактора срочно требовалась какая-нибудь деталь. Тогда он просил у кого-нибудь лошадь и спешил домой. Порывшись у себя в ящике с запчастями, к которому мне строго-настрого запрещено было прикасаться, отец быстро отыскивал необходимое и уезжал обратно в поле. А после работы, к моему великому огорчению, возвращался один, без лошади. И вот сегодня, впервые в жизни, я увидел, как бабушка присыпает мукой лоб коня. Нашего коня. На радостях я помчался домой, карманы мои были оттопырены от сладостей, которыми меня угощали. Отец понял, что я не успокоюсь, пока не сяду в седло, и разрешил мне проехаться вокруг дома.

Если верить бабушке, неравнодушие к лошади у меня с младенческого возраста. Услышав стук копыт, я начинал беспокойно вертеть головой, что-то мычал, иногда пускался в плач. Взяв меня на руки, бабушка выходила из дому и просила всадника покатать меня немного. “Мальчик не похож ни на отца, ни на мать, – со вздохом объяснила она. – Вылитый дед! Тот тоже всю жизнь провел в вечных заботах о лошадях. Поди, и внуку передалось».

У туркмен женщины любят сравнивать детей со своими братьями. Бабушка в этом отношение была не похожа на остальных: всем мало-мальски хорошим во мне, она считала, я обязан деду.

После возвращения с фронта он много лет пас колхозный табун. Война окончилась для него в сорок третьем – осколок артснаряда раздробил ему ступню. Вернулся в аул он инвалидом второй группы, про ходьбе чуть волочил ногу и, кажется, очень этого стеснялся. Зато сидя в седле, вновь становился подтянутым, молодцеватым, не старым еще вовсе мужчиной. Может быть, поэтому его и тянуло к лошадям.

Лет десять назад – я только-только родился – дедушка отправился в пустыню искать отбившуюся часть табуна и погиб там от безводья. Лишь спустя месяц, вышедшие на поиск родственники, набрели на его останки. Он лежал, положив под голову седло. Его узнали по кожаному ремню, который он привез с фронта и с которым никогда не расставался.

– Ведь говорила же ему, – убивалась бабушка, – сколько раз говорила: на других посмотри! Днем трудятся, вечером дома. Что, он бы так не мог?

И со здоровьем не больно хорошо было, а дома я, дети, какой-никакой уход. Ну, зачем ему эти лошади? Помоложе б табунщика нашли… Нет, выслушает, бывало, головой кивает – да-да непременно скажу председателю, пусть другую работу дает, а сам… Упрямый был чересчур, на словах не перечил, а поступал всегда по-своему.

Вот так и я, мне тоже не хотелось огорчать бабушку. Каждое утро, позавтракав, я торопился в Камышовую балку, на северо-восток от аула. По правде говоря, я готов был бежать туда, не взяв ни крошки в рот, но бабушка бы расстроилась.

– Сынок, куда ты так спешишь? Воду, что ли, на тебе возят? – иной раз удивлялась она.

Тогда я принимался усиленно жевать, делая вид, будто ем с большим аппетитом. Ее глаза вмиг веселели:

– Так, так, сынок, молодец. Чтоб долго не проголодаться. Небось на весь день убежишь?

В нашей семье только маме не нравилось, когда я просыпался ни свет, ни заря. Она считала, что это вредно для ребенка.

– Тебе что, в колхоз на работу? Ну, и спал бы себе, пока солнце не поднимется над домом, – время от времени ворчала она и следом обязательно прибавляла, что желает мне счастливого беззаботного детства, которое, увы, не успеешь оглянуться, – пройдет.

Мама, когда была маленькой, рассказывают, очень любила поваляться в постели, и однажды ее отец, вернувшись с работы на обед, даже испугался, что полдень, а она спит так крепко, хоть из пушки стреляй; крикнул жене: “Эй, посмотри, твоя дочь дышит?».

Впрочем обо всем этом я забывал, едва только выходил их дому. Я спешил в Камышовую балку, я бежал туда! Там пасся скот нашего аула. Летом после полива в низину сгоняли лишнюю воду. Влаги было достаточно, поэтому до самой поздней осени подножный корм здесь не переводился.

Чего только ни увидишь на этом небольшом зеленеющем пространстве земли! Вот мирно пасется черноухий чабанский верблюд, зашедший отдохнуть из пустыни, а рядом ослы с седлами на спинах прячутся от своих хозяев. Островки бараньих отар, еле видные в высокой траве, издали похожи на стаи диких плавающих уток. Корма хватает всем, и потому здесь не встретишь поджарых, со слезящимися голодными глазами животных, как в загонах наших малджелладов – они уводили чужой скот (под предлогом, что он, якобы, забрел на хлопковое поле) и сутками держат его без пищи.

Но главное, что влекло меня сюда, были, конечно, лошади. В Камышовой балке кое-кто оставлял их на привязи, и если явиться спозаранку, можно было увидеть довольно много лошадей, целый маленький табун. Ну, а опоздаешь – когда уж каждый успел ускакать на своей в поле или по делам, – застанешь только одну, Моммада ага. Она была первая, с которой я подружился.

Иногда я подходил и давал ей сахар, припрятанный украдкой от бабушки во время завтрака. Как-то, заметив мою хитрость, бабушка рассердилась:

– У нас нет столько сахара, чтоб его животным скармливать. Это тебе не камень или глина, за сахар деньги надо платить. Посмотри, с каким трудом твой отец зарабатывает их, с утра до вечера на тракторе.