Сердце бройлера

– А я знаю, – внимательно посмотрела Анна Ивановна на мечтательное лицо дочери.

На следующий день у нее был приступ, потом еще. Через день Настя увезла мать домой. С Суэтиным она попрощалась достаточно сухо, но последний ее взгляд не был прощальным.

Анна Ивановна, поблескивая глазами, наблюдала, как она себя ведет, и готова была тут же «ухудшить» свое самочувствие.

Суэтин понял, что жизнь занесла его на путь, над которым властвует рок.

Через пару дней он тоже вернулся в Нежинск. Он захватил с собой море, а еще кровь, стон, любовь и смерть.

6. Как провести день

Он не думал еще, как провести ему день: со стаканом глинтвейна возле камина или пойти на скачки. Он не думал об этом, потому что камина у него не было, глинтвейна, кроме водки, тоже, а ближайшие скачки, думай не думай, и так состоятся на работе, где цех опять срывал план.

Сорвет план цех, а свалят опять на лабораторию. И, как водится, крайним будет тот, кто в самом центре проблемы. В самом центре и такой маленький-маленький. Никто. Дырка от ножки циркуля. Никого не интересует раствор циркуля и круг, который он описывает. Все видят только маленькую дырочку. Маленькую, крохотную. Сиди и не рыпайся. Понял? И тут ни ум не поможет, ни изворотливость. Ну, разве что связи. Умный знает, что не избежать того, что избегает мудрый. Ибо все мудрые остаются в Москве.

Он шагал на работу привычным путем. Не имеющим множественного числа и располагающим к одиночеству. Одиночество – оно ведь привычнее всего, и ничего в нем не отвлекает. Кроме творчества. Одиночество и есть истинный Дом творчества.

Но одиночества не получалось. Впереди шли двое и громко делились впечатлениями:

– Более несуразного зрелища в жизни не видел: по центру города подполковник с лопатой идет!

– Это что! Летом у нас в проходной бегемот застрял. Причем со стороны завода. Вот хохма была! На бегемота вахтер залез, тот проходную разнес и дунул по проспекту, вахтер непонятно за что держится, со всех сторон гаишники, менты, вертолет летает… «Скорую» смял и пост ГАИ снес. Снес к чертовой матери!

Бегемот, это, наверное, из зоопарка который сбежал. Мать рассказывала. Провинция!

А вокруг был пронизанный солнцем бор, белизна снега и синева неба, глубокая тишина – и Суэтин вдруг отчетливо услышал, как его душа, точно собака, потянулась, зевнула и стала радостно драть лапами упругую землю…

Такое вот было радостное утро. Но опять отвлекли:

– Муж на пенсию ушел. Лучше бы он к другой ушел, – услышал Суэтин и подумал: «Лучше – вообще в другую жизнь».

Он, как всегда, шел на работу пешком и думал. Когда идешь, думается совсем не так, чем когда едешь. Когда едешь, мысли тоже или уютно сидят (что редко), или (чаще) судорожно цепляются за поручень и отвлекаются на всякие чужие мысли, грязные и сальные. Думалось сегодня легко. Воздух был необыкновенно легкий, и тело пружинисто летело на восток.

Улица, по которой ходишь каждый день, говорит много больше о себе, чем множество людей, с которым встречаешься по сто раз на дню. Люди, как старики, прячутся, скрываются друг от друга, закрывают створки, крышечки, форточки, а улица настежь раскрывает свои объятия, как ребенок.

Суэтин ходил пешком в любое время года, в любую погоду, при любом самочувствии и настроении. Много позже Суэтин понял, что жизнь для него ассоциируется именно с этой дорогой, да и слагается в чем-то неуловимо главном из часов, проведенных на ней. Путь на работу занимал ровно час. Выйдя из дома, Суэтин пересекал оживленную круглую площадь, на которой асфальт был укатан колесами нетерпеливых автомобилей, пропитан атмосферными осадками, выхлопными газами и безвозвратно потерянным временем. Затем шагал по пронизанной солнцем аллее, на золотом асфальте которой деревья, собаки и люди казались вырезанными из черного картона. Проходил мимо спрятанных в купах могучих деревьев корпусов горбольницы, в которых, как в накопителях аэропорта, сотни пассажиров готовы были ежесекундно отправиться в вечность, мимо общежитий, переполненных маленькими детьми и большими надеждами. Потом преодолевал лог с забранной в трубу речушкой, источавшей миазмы разложения. Углублялся в наполненный сорочьим стрекотанием сосновый бор. Снова попадал на асфальт и проулками-закоулками, где мысли начинали путаться и рваться, выходил к трамвайному пути, пересекал его – а там уже было рукой подать до «родного» (любимое слово не работающих на нем журналистов) завода.

Этой ходьбой Суэтин убивал сразу двух зайцев, а то и трех: променаж с утра по свежему воздуху, экономия копеек на транспорте, и, главное, в ритме ходьбы в голову приходят мысли. Что-то мама говорила похожее про свои выходные дни. Собственно, всеми своими мыслями Суэтин был обязан только утренней дороге на работу. Не потому, что их не было в другое время, этих мыслей, они были, но в другое время на них падала тень других людей, оседала пыль чужих мыслей, обволакивала гарь чужих настроений, да и не слышно их было во всеобщем оживлении – все ожидают будущее, как экспресс, галдят и не слышат объявления о его подходе, а когда спохватятся, поздно уже, ушел, тю-тю…