– Смотрите, с одной стороны – стихия диалога, наличие Бога живого, к которому мы можем прийти, и необходимость общения, диалога. С другой стороны, Кьеркегор очень остро, как я уже всю лекцию пытался сказать, осознает несовершенство слова, его недостаточность, чрезмерную абстрактность, не способную выразить личное, субъективное, конкретное. Поэтому так важно именно понять, как он писал – стремясь намекнуть, подтолкнуть, спровоцировать, недоговорить, недосказать.
Я очень люблю эту знаменитую даосскую притчу (цитирую по памяти): сетями пользуются для ловли рыб, но когда рыба поймана – сеть становится не нужна; силками пользуются для ловли зайцев, но когда заяц пойман – силки становятся не нужны; словами пользуются для выражения мысли, но когда мысль выражена – слова становятся не нужны. Где бы мне найти человека, забывшего про слова, чтобы с ним поговорить?
Вот та же мысль у Кьеркегора: при помощи слов постараться дойти до того, чего словами уже нельзя выразить. Отсюда, повторяю, умение тактично промолчать, намекать, подталкивать читателя. То есть он хорошо осознает недостаточность слова. Но, разумеется, тут нет полного релятивизма. И словом он владеет в совершенстве.
Тут надо еще понимать крайний перекос самого характера моих лекций: я все-таки, мягко говоря, читаю курс не по богословской мысли и не по христианской культуре. Тогда был бы совершенно другой Кьеркегор, тогда бы я девяносто процентов говорил о другом и лишь десять процентов о том, о чем сейчас говорил. А я сейчас почти исключительно говорил о Кьеркегоре как о философе, в контексте развития и становления экзистенциализма. Просто надо понимать, что для самого Кьеркегора, так же как и для Паскаля, все-таки философия не самоцель. Главное – найти способ побудить людей обратиться к Богу. Так же и для Кьеркегора главное – это христианство. А вся эта философия, субъективность, все остальное – это очень важно, но это все-таки орудия на его пути. Просто я в контексте нашего курса, светского, небогословского, непротестантского, я сделал акцент на том, что, может быть, для самого Кьеркегора не было самым главным: недаром он во второй половине жизни в основном писал от своего лица богословские трактаты, а не романы, где он выводил образы и типажи эстетиков.
Одно дело, каким Кьеркегор остался для всех, в том числе и для нехристиан, в том числе и для атеистического экзистенциализма. Другое дело, Кьеркегор, как он сам понимал себя, свою миссию. Надо просто понимать, что это – разные акценты, разные силовые поля. И в этом втором силовом и ценностном поле, конечно, уже не будет возникать вопросов о его будто бы релятивизме и прочем сходстве с постмодернизмом.
Лекция 5
Мигель де Унамуно
Итак, у нас сегодня с вами испанский день, две лекции о двух испанских экзистенциальных мыслителях. В прошлый раз я говорил о Кьеркегоре. Кьеркегор – это первая трепетная ласточка экзистенциализма. Но ласточка, которая не сделала весны, а вмерзла в лед XIX столетия и на шестьдесят лет была забыта в своем льду. Но при приближении ХХ века, при приближении и к хронологическому 1900 году, и к той дате, которую справедливо все считают началом ХХ века как исторической эпохи, то есть 1 августа 1914 года, в двух странах мира (европейских) уже начинаются зарницы раннего религиозного экзистенциализма, появляются уже не отдельные ласточки, а целые плеяды мыслителей. Что это за две страны, расположенные на двух дальних окраинах Европы, где на самом закате XIX века и на заре ХХ века появляется экзистенциализм, в еще очень ранних, незрелых формах и в основном религиозный? Это Россия и Испания. В следующий раз у нас с вами будет русский день: мы поговорим о русских экзистенциалистах.
А сейчас я хотел бы, прежде чем я начну говорить о своих героях, о первом и о втором, сказать несколько слов об Испании, об «испанскости», задать небольшой социокультурный контекст. Вообще, как считают многие, и это очевидно, между Россией и Испанией чрезвычайно много общего. Совершенно не случайно, что в этих двух странах возникает экзистенциализм в начале ХХ века. Давайте с вами вспомним, пробежимся по очевидным социокультурным явлениям и процессам.
Во-первых, и Испания, и Россия – страны поздней модернизации. Страны второго эшелона модернизации, где индустриализм, капитализм начался с огромной задержкой и отставанием. И там и здесь все это началось на несколько столетий позже, чем в какой-нибудь Англии или даже чем в Германии.
С этим связана вторая особенность, которая роднит Испанию и Россию: это – общинность, коллективизм. Только в этих двух странах община дожила до ХХ века. В других странах Европы она умерла: где раньше, где позже. И это, конечно влияло на всю структуру общества, на все сознание людей, на их ценности. Характерно то, что Наполеон, завоевывая Европу, столкнулся с серьезным партизанским движением только в двух странах: это, отчасти, в России и, в значительно большей мере, в Испании. Это как раз отсюда же. То есть обе эти страны – поздней модернизации, страны с очень долго существовавшей общинной, коллективистской традицией.
Еще одна, третья черта, которая резко роднит Испанию и Россию: это две разложившиеся вековые великие империи, которые мучительно распались. Нам сейчас особенно хорошо это понятно относительно России. Российская империя развалилась сначала в революции 1917 года, потом гальванизировалась и через запредельное насилие восстановилась в «советском» виде и сейчас, в 1990–2000 годы, снова и уже бесповоротно распалась. То есть гибель Российской империи была поэтапной, но мы с вами сейчас очень хорошо понимаем, что это такое – гибель империи. Имперский, реваншистский синдром, утрата идентичности и так далее. А у испанцев это произошло разово, резко, однократно. То есть Испания, как и Россия, страна имперская, с имперским прошлым и грезами о былом всемирном величии. Страна с огромной историей, католической, которая владела половиной мира, Новым Cветом, с блестящими этапами своей истории. И все завершилось в 1898 году окончательно. Но, конечно, загнивала эта империя долго, несколько столетий, как, впрочем, и Российская империя. Но в 1898 была поставлена точка. Это, как вы знаете, война США и Испании, в ходе которой Испания была разгромлена и потеряла почти все свои колонии. Страна, которая гордилась тем, что она – мировая держава, империя, оплот католицизма, страна с вековой традицией, оказалась закоулком Европы. Нам в России более чем понятно, что это значит: «постимперский синдром», растерянность, крах всех притязаний на величие и всемирную роль, превращение в провинцию и полная потеря идентичности и ориентиров в связи с этим. Так что это тоже очень роднит Россию и Испанию. И то, о чем я буду говорить на обеих лекциях, будет во многом с этим связано.
Так вот, как следствие из всего предыдущего: и для России, и для Испании очень характерна одна тема, вокруг которой во многом крутилась как русская философия с момента своего рождения во второй четверти XIX века, так и испанская. Это вопрос о «русской (испанской) идее», о «русской (испанской) душе», о «месте России (Испании) в мире и ее миссии». В России это – спор западников и славянофилов: назад или вперед, в Европу или к своим традициям? Мы прекрасно знаем, что во многом русская философия была ориентирована и закручена на эти вечные споры. Назад или вперед? В Европу или куда-то к своей традиции? И в чем она, эта традиция? Русские философы делились не на «материалистов и идеалистов», не на «эмпириков и рационалистов», а по принципу (выдающему некоторую незрелость, вторичность и местечковую провинциальность нашей местной философской традиции) «западники и славянофилы», «евразийцы», «марксисты», «народники». То есть, их разделял вопрос: как относиться к традиции, как относиться к универсальному, национальному, европейскому, своему и что такое «свое»?
Те же самые идейные споры сотрясали Испанию и определили духовный ландшафт Испании рубежа XIXXX веков. То есть идти назад, грезить о величии империи, прекрасном католическом и рыцарском прошлом или спешить вперед, срочно модернизироваться, бежать за Европой, пока не поздно? В эти интеллектуальные споры были погружены оба наших сегодняшних героя, величайшие испанские философы.
Затем, в ХХ веке, Россия и Испания породили две величайшие революции – как следствие из всего предыдущего. Великая российская революция 1917–1921 годов, оказавшая ключевое влияние на все судьбы человечества и определившая историю ХХ века, и Великая испанская революция 1936–1939 годов, которая была не такой масштабной и не так сильно повлияла на мир, но была еще радикальней, еще глобальней и еще глубже в социально-эмансипирующем смысле. Как следствие всего предыдущего: поздняя модернизация, потеря идентичности, постимперский синдром, сильная общинность и сочетание, с одной стороны, мучительных последствий капиталистической модернизации и каких-то пережитков старых, феодальных, имперских порядков, наличие сильных элементов традиционного общества, невероятная острота проблем – и все это породило две великие революции ХХ века: российскую и испанскую.
И я, повторюсь, не социолог, и я не социологизатор, и я не говорю, что все в культуре вообще выводится из этого комплекса социальных факторов. Но это многое объясняет – какую-то сокровенную близость двух культур, двух исторических и философских традиций. В русской культуре, о чем я уже говорил, всегда были очень сильные экзистенциальные мотивы, задолго до появления экзистенциализма, и поэтому совсем не случайно в России появились такие философы, как Бердяев и Шестов, и такой человек, который не знал слово «экзистенциализм», как Достоевский, но который оказал колоссальное влияние на весь экзистенциализм. Такой сплошной комок, сгусток экзистенциализма… И то же самое в Испании: очень сильные экзистенциальные моменты в культуре. И совершенно не случайно, что оба испанских философа, о которых пойдет речь, имели отношение к экзистенциализму.
Завершая общее вступление, хочу сказать, что, как в России ключевая фигура всего культурного космоса Пушкин, так для Испании ключевой и центральной фигурой является Сервантес с «Дон Кихотом». Это уж точно их – «все» (как Пушкин – «наше все» для России). Все эти размышления испанцев о том, что же такое испанскость, какова связь национального и универсального, своей идентичности и всемирной, рефлексия на тему для чего они в этом мире, она связана с постоянным обращением к великому роману Сервантеса. Поэтому Дон Кихот тоже будет постоянным героем наших обеих сегодняшних лекций.
Ну а теперь перейдем к первому нашему герою. Сегодня речь пойдет о двух величайших испанских мыслителях. Второй несколько известнее в России, первый, к сожалению, не так еще у нас известен. Первый герой – Мигель де Унамуно, второй – Хосе Ортега-и-Гассет.
Сначала об Унамуно. Это не только философ. Он, как и все герои нашего курса, не только мыслитель, но и крупнейший общественный деятель, пронзительнейший, парадоксальнейший, лиричнейший, проникновеннейший, тончайший поэт, романист, эссеист, публицист, новеллист. Его творения: публицистика, романы, новеллы, эссе, стихи. Надо сказать, что сами испанцы, когда пытаются понять, кто такой Унамуно для них… ну, две вещи скажу предварительно, прежде чем начну говорить о литературе. Есть такое понятие в испанистике, надо его ввести сразу: «поколение 1898 года». В 1898 году произошло… ну, примерно то же самое, что у нас произошло в 1991-м, когда позорно и внезапно рухнула и рассыпалась Советская империя. В 1898 году подобным образом рухнула Испанская империя. Это год той самой печальной для Испании войны. Они воевали с США, были позорно разбиты и потеряли почти все свои колонии. Поколение 1898 года – это люди, которые пытались себе объяснить, найти ответ на все. Как сейчас с подачи Тойнби модно говорить: «Вызов-Ответ». Вот Вызов: 1898 год, крах в войне, мы – провинция. Мы потерпели крах, потеряли величие. И куда нам плыть? И как Ответ на все это появляется поколение 1898 года. Это – величайший цвет и краса Испании, всем известные имена из испанской литературы: Антонио Мачадо, Фредерико Гарсия Лорка… но первым в этом поколении, первым среди равных был Мигель де Унамуно. Духовный лидер испанского поколения 1898 года.
И вторая аналогия, которую испанцы очень справедливо приводят, пытаясь понять, кто Унамуно для них. Они говорят, что он их «испанский Лев Толстой», который был абсолютным оракулом в русской жизни. Как Толстой был уникальной фигурой для начала ХХ века в России, так же Унамуно для испанцев был в первой трети ХХ века безусловным нравственным авторитетом. У их идей и литературных талантов много схожестей, параллелей. Толстой очень повлиял на Унамуно; что интересно, даже его первый роман называется «Мир в войне» (или «Мир среди войны»): прямая отсылка к «Войне и миру». Война для Унамуно, как и для Толстого, некое внешнее глобальное историческое событие, а мир – то, что происходит в отдельных людях, в отдельных экзистенциях в связи с этой войной. Но я не могу, как исследователь анархизма, не упомянуть и не напомнить, что название «Война и мир» восходит к прудоновскому названию. Сам Толстой позаимствовал это название у Прудона. Но это так, на полях и в скобках.
ebooksa