Еще одно стихотворение, тоже очень экзистенциальное.
Тоже тема времени, смерти-жизни в их неразрывности, в их борении и связи, тема неустранимого трагизма человеческого существования – все здесь.
Ну, ладно. К чему надо сейчас обратиться? В девяностые годы Унамуно врывается в общественную жизнь Испании, в этот разгоревшийся спор об Испании. И в центре этого спора, конечно, образ Дон Кихота как Сфинкса, которого нужно разгадать, чтобы понять, что такое Испания. С одной стороны, консерваторы говорят: давайте возвращаться к империи, великому нашему прошлому, католицизму, – и мы будем им любоваться, на него опираться. «Западники»… (но это слово к Испании применить сложно, поскольку Испания сама находится на крайнем Западе Европы, скорее «восточники» – в общем, европеисты), «европеисты» говорят: давайте бежать вперед, даешь прогресс, капитализм, ура, пойдем на выучку к развитым странам, отбросим все эти замшелые феодально-католические глупости!
А Унамуно, как всегда у него это бывало, в споре занимает третью позицию, совершенно отличную от этих двух. Он говорит: нам надо идти не назад и не вперед, а вглубь! Унамуно был вообще мастером афоризма. То есть смотрите, что он говорит: нам надо идти не к старой Империи католической, и не вперед бездумно бежать за Европой, а надо понять, что такое Испания. И пишет странную фразу, которую надо понять: «Испанцы должны умереть как нация, чтоб жить как народ». «Нация» для Унамуно это что-то поверхностное, державное, государственное, внешнее, а народ – это личности, что-то духовное, связанное духовной субстанцией, внутренней живой сокровенной традицией. То есть здесь (в духе русского народничества) очевидно противопоставление внешнего внутреннему. Противопоставление государственно-державного чему-то сокровенному и духовно-личному.
И вот тут мы выходим на очень важную тему. Унамуно вводит понятие интраистория и противопоставляет его истории. Он говорит: история – это большие события, верхушка айсберга, это волны на поверхности, всякие завоевания и перевороты, а интраистория – это то, что под водой, в глубине. (Помните Ницше: «Не вокруг творцов большого шума вращается мир!»? И опять же «Мир среди войны».) Это живые люди со своей внутренней жизнью. И надо понять: что это такое, зачем это? То есть интраистория противостоит истории как внутреннее – внешнему, как живое – овеществленному, как интимное – объективированному. Интраистория связана с живой традицией, с народом, а не нацией, с живыми людьми, а не с государством, с духовными реалиями, а не с внешней мощью материальной. Вот очень важное и труднообъяснимое понятие – интраистория. Понимаемая как жизнь простого человека, жизнь его души, а не что-то глобальное, что просто безразлично и отчужденно проносится вихрем над нами. И часто живых людей растаптывает и сминает. История нации, история государства, а не людей. (Вспомните, как хорошо и точно это же различие определяет Александр Галич: «В этом мире ни слов, ни сути. В этом мире ни слез, ни крови. А уж наши с тобою судьбы не играют и вовсе роли».) И как философ он об этом размышляет, и как литератор об этом пишет.
Вот тут пару слов надо сказать, конечно, о Дон Кихоте. Унамуно пишет о нем огромное количество работ: эссе, статьи, стихи, книги. Я не буду подробно освещать, как он пересматривал свое отношение к Дон Кихоту (а его позиция поменялась на сто восемьдесят градусов). Но для него (как и для всех вообще испанцев, рассуждавших об этом) это – волнующий ребус, который надо разгадать, символ «испанскости». Тема Дон Кихота обращает его и еще к одной важной теме: что значит жить? Что такое настоящее и ненастоящее, живое и мертвое? Унамуно говорит, что Дон Кихот более реален и жив, чем сам его автор Сервантес. То есть вообще человеческая жизнь отличается от мира вещей тем, что каждый человек, если он настоящий, живой, творит себя, свою жизнь как биографию, проект, замысел реализует автор литературного произведения. Автор выпадает из мира вещей, из мира природного. И очень важный момент – творчество, созидание. Ставится столь любимый экзистенциалистами вопрос о подлинном и неподлинном, о настоящем и ненастоящем, о том, что значит жить. Свои взгляды Унамуно называет кихотизмом. И это самоназвание его философии.
Оставлю в стороне все предшествующие статьи, поговорим о «Житии Дон Кихота и Санчо…», где он подробнейшим образом комментирует, как библейские притчи, эпизоды романа Сервантеса, говоря, что Дон Кихот – символ Испании. И еще очень важную мысль о том, что Дон Кихот – испанский Христос. Христос, как он явлен испанцам. То есть универсальный облик Христа дан испанцам через Дон Кихота. И тут возникает взаимосвязанный ряд героев: Авраам (о котором я много говорил в нашу прошлую встречу в связи с Кьеркегором) – Христос – Дон Кихот. Что-то очень глубинное их всех объединяет. А что?
Чтобы это объяснить, напомню одно изречение Артура Шопенгауэра. Я очень часто люблю размышлять над мыслью Шопенгауэра, которая представляется мне весьма важной и интересной. Он однажды написал очень глубокую фразу: «Для человека мыслящего жизнь представляется комедией, а для человека чувствующего – трагедией». Вот, вдумайтесь, почему если мы мыслим, то видим жизнь как комедию, а если чувствуем, то как трагедию? Наверное потому, что мышление – как дистанция, когда мы видим мир отстраненно, объективно, мы, забираясь на безопасный Олимп вместе с гомеровскими богами, понимаем, как все нелепо и суетно, видим мир комически, осознаем, говоря словами Алексея Лосева, «комизм мировых катастроф». И начинаем хохотать, как «смеющийся философ» Демокрит Абдерский.
А когда мы отказываемся дистанцироваться, оказываемся в гуще жизни и начинаем, спустившись с Олимпа, сочувствовать окружающим (а кто не заслуживает сострадания?), мы постигаем чувством, и мы уже не смеемся, а сочувствуем, плачем, рыдаем. Вот почему, по словам какого-то из Отцов Церкви, «Христос никогда не смеялся», ибо он всем своим сердцем вобрал страдание мира. (А над ним нередко смеялась толпа.) Вспомним, Гераклита Эфесского называли «плачущим философом»: он глядел на людские глупости, и ему становилось жалко, он сочувствовал и рыдал. А Демокрит над тем же самым (!) смеялся, он осознавал людские глупости холодным умом, а не пылким сердцем.
И если вернуться к фразе Шопенгауэра: «Для человека мыслящего жизнь представляется комедией, а для человека чувствующего – трагедией…» Что будет тогда высшим жанром литературы и что будет подлинным жанром, адекватным самой жизни? Трагикомедия! Не так ли?
И «Дон Кихот» это как раз именно трагикомедия. Его герой предельно комичен и предельно трагичен. Он находится на осмеянии у всего мира, всем он кажется смешным и нелепым. И в этом глубина его невероятного трагизма. Что же роднит его с Авраамом и с Христом? Дон Кихот – это фигура, которая противопоставляет внутреннее внешнему, свои идеалы – так называемой реальности. И эти идеалы оказываются большей реальностью, чем реальность внешнего мира. И в этой связи вспомните Авраама с его абсурдностью веры, который не может объяснить, обосновать, рационализировать свои поступки, и кажется людям нелепым и безумным, как Дон Кихот. Такая же фигура абсурда. Точно так же и Иисус не может объяснить свои слова и поступки рационально и однозначно. Его побивают камнями, оплевывают и распинают. Фарисеи требуют от Иисуса определенности, однозначности, рациональности. А Христос ничего этого им не дает и дать не может, подобно Аврааму и Дон Кихоту. Перед лицом разума вера абсурдна, перед лицом обывателя романтизм абсурден, перед лицом грубого материализма идеализм абсурден. Христос, Авраам и Дон Кихот – фигуры парадоксальные, трагикомические. Фигуры абсурдные. Это фигуры одного ряда. Внешний мир их осмеивает, а внутри они – парадоксальны. Они не могут рационализировать то, что они делают. Но они, все трое, утверждают некие свои ценности – в непримиримом столкновении с трагикомизмом внешнего мира. И их осмеиваемое «безумие» мудрее всей мудрости мира сего.
И здесь встает еще одна бездонная тема, которую я только намечу вскользь. О ней можно говорить много часов. Одна из главных тем христианской культуры (со времен прямо основателей христианства – Христа и Павла) – это противопоставление Закона и Благодати. Внешнего формального закона, объективного, рационализированного (неважно, как он называется: Закон, провозглашенный Моисеем в Торе, иудейский, или закон римский, на котором покоится вся наша цивилизация со своими державами, или еще как-нибудь, но что-то твердое, значимое, объективное, формализованное и конкретное) и Божьей Благодати как чего-то нерационализируемого, необъективируемого, необобщаемого, связанного со святостью, личностью, любовью и свободой, противостоящего Закону.
Вы помните, конечно, как писал апостол Павел? Прямо-таки в духе даосов, словно подражая гениальному Лао Цзы: «Кто умножает законы, умножает преступления». И «все вам дозволено, но не все полезно». И «мудрость мира сего – безумие перед Господом» (я цитирую по памяти, но суть передаю точно). Или как скажет Августин: «Люби и делай, что хочешь».
Глубочайший конфликт, заложенный в основе христианской культуры. Конфликт, вокруг которого она все время крутится, спорит внутри себя, это вот это противостояние законничества – фарисейского (фарисеи распяли Христа, следуя Закону, но христианство тут же породило своих фарисеев и законников) – и Благодати, чего-то нерационализируемого, необъективируемого, но содержащего внутреннюю правду и любовь. Эта Благодать исключает любую нормативную этику, рационализацию и объективацию, любую завершенность и окончательность, открывая нам горизонты свободы и связанного с нею неизбежного мученичества. И вот все три героя – на острие этого противоречия: Закон – Благодать. То есть через тему Дон Кихота входит еще и это. Не просто тема трагикомизма жизни, столкновения идеала и внешней реальности, мещанина и романтика, но входит тема борьбы Закона с Благодатью. Борьба жизни с попытками ее как-то рационализировать, вогнать в рамки какие-то: пользы, общезначимости.
Это очень коротко о кихотизме дона Мигеля де Унамуно. Пойдем дальше. Я быстро договорю о его биографии, а потом остановлюсь на главной его философской книжке «О трагическом чувстве жизни у людей и народов».
Итак, Унамуно становится центральной фигурой испанской культуры со своими размышлениями об Испании и испанскости, размышлениями о Дон Кихоте, со своими изумительными, пылкими и глубокими, философскими трактатами и романами. Я не буду называть все работы Унамуно, они не все даже переведены. Но, например, одна из его первых и главных работ называется «Об исконности» – о подлинном и неподлинном. Или ее название переводят «О кастицизме» – это по-испански. И целый ряд самых разных книг. Унамуно активно участвовал в общественной борьбе, не занимая ни одну из сторон, как всегда у него. В споре консерваторов и модернизаторов, европеистов и традиционалистов он из двух возможных позиций обычно занимает оригинальную позицию – третью. То же и во всем остальном. Он за свободу и волю анархическую, которая не вписывается в какие-то пошлые и тесные законнические рамки, он за социальную справедливость. Не зря, не случайно отнюдь его часто уподобляют христианскому анархизму и максимализму Льва Толстого.
Но когда ему предлагают примкнуть к одной из сторон, он отвечает: «У меня болит Испания». Страна – это его часть, а он – часть страны. Испания не вне меня, это – я сам. Впоследствии, когда он будет жить в эмиграции, он напишет о правителях Испании, диктаторе Примо де Ривера и его подручных:
(Цитирую по памяти.)
И, когда ему предлагают вступить в различные партии, он отвечал, что он, Унамуно, – «целое, а не партия». Тоже очень характерно, да. Партия (от слова «парти» – часть, буквально) – это всегда некий частный, узкий, усеченный, идеологически зашоренный, релятивный взгляд на мир, а Унамуно – не частное, он целое. Он хочет истины, цельности, полноты видения.
Но вот пробивает 1923 год, и в Испании устанавливается диктатура генерала Прима де Риверы, Унамуно резко выступал против этого в своих статьях и публичных выступлениях. Из-за этого он подвергается гонениям: его лишили всех постов, сняли с ректорства и сослали в ссылку… на Канарские острова (понимаю, что у нас в России это звучит странно в качестве места для наказания, вызывет у наших ушей когнитивный диссонанс, но в Испании это все равно, что у нас в Сибирь сослать!). В общем, его сослали на Канары, откуда он в 1924 году бежит во Францию. Там он живет в эмиграции семь долгих и тяжелых лет и пишет свои две главные и знаменитые философские книги «О трагическом чувстве жизни» и «Агония христианства».
ebooksa