Сартр же в начале своей автобиографической повести «Слова» приводит примерчик попроще, прозаичнее. Не такой возвышенный образ, как Чаша Данай или камень Сизифа. Он приводит другой пример. Говорит: представьте себе, что вы едете в поезде без билета, «зайцем», и вдруг входит контролер. И он говорит: покажи билет! И вы начинаете ему заговаривать зубы, говорите что-нибудь вроде: «Денег нет, очень нужно ехать, простите». Пока вы говорите, контролер вас слушает, вы едете. А как только вы перестанете заговаривать ему зубы, он вас ссадит. Вот какой образ, да? Намного прозаичнее, чем Чаша Данай. Но он о том же самом. Сартр говорит: то же самое и наша жизнь, надо все время оправдывать свое существование в ней, заговаривать ей зубы, как контролеру. То есть вот это вот очень важное, основополагающее ощущение. Оно было у маленького Жан-Поля, как я понимаю, с детства. И оно потом стало сердцевиной его философствования. То есть человек не есть данность, жизнь сама по себе не есть какая-то ценность. Ценность жизни придает человек. И человеком еще надо стать – и никогда нельзя стать навсегда и окончательно. И человек, и жизнь – это что-то всегда рискованное, негарантированное, не имеющее основания. Быть человеком – это все время находиться в опасности перестать быть человеком. Человек – это усилие стать человеком, это постоянное самопревосхождение, постоянное доказывание, что ты есть! Постоянное вношение в мир смысла, постоянное литье воды в эту проклятую бездонную Чашу. И заговаривание зубов этому самому контролеру. Это признание, которое объясняет почти все в сложной и громадной философии Сартра на самом деле. Во всем его видении человека, мира, к чему мы еще подойдем с вами.
Итак, маленький мальчик-вундеркинд, книги, бабушка и дедушка, которые его балуют, обожают. И тут есть одна забавная деталь. Забавная или нет, но очень показательная. В своей повести «Слова» Сартр пишет (скажу своими словами): «Мой дедушка считался лютеранином, – я, по-моему, уже приводил эту цитату, – а бабушка считалась католичкой. Я с детства вырос атеистом, не из-за бесконечных споров о вере бабушки с дедушкой, а из глубокого безразличия дедушки к его лютеранству и бабушки – к ее католицизму». Замечательная констатация! Сартр, прежде чем он станет взрослым, умным, начнет размышлять, читать философские трактаты и прочтет у Ницше, что «Бог умер», – он уже все это увидел в своей семье в детстве: что реально бог, религия не играют никакой роли в жизни современного человека, являются только ее ненужными декорациями. Что формально люди называют себя какими-то христианами: одни – католиками, другие – протестантами, но это совершенно не важно! То, что увидел Кьеркегор почти за сто лет до Сартра. И поэтому Сартр просто, естественно и органично стал атеистом. Воинствующим атеистом. Но, однако, как мы видим, интересным, не вполне обычным атеистом, не просто человеком позитивистского склада, безразличным к метафизическому измерению бытия. Он, как и Камю, у которого небеса опустели, но вакансия Бога осталась. И все время есть отсылка к этому отсутствующему, исчезнувшему Богу.
Ну, хорошо. Маленький мальчик сочиняет, пишет. Невероятно, потрясающе работоспособный! Впоследствии он мог прочитывать по триста книг в год! Невероятно хорошая память и трудолюбие. Одаренность, остроумие, эрудиция, чувство слова. И склонность ко всяким провокативным выходкам.
Затем он поступает в университет. Куда же он поступает учиться? Он поступает в заведение под названием Эколь Нормаль (еще одна изысканная ирония французского языка!). То есть «Нормальная школа». Это только так кажется, что это «нормально» и что это просто какая-то там «школа»! Это, на самом деле, самое высшее из всех высших учебных заведений во Франции! Самое элитное из всех. Это для самых-самых, как сейчас говорят, высоколобых и мозговитых людей, для элиты французского общества. И Сартр в этой самой Эколь Нормаль становится самым первым учеником! То есть он увлечен философией, хочет стать философом, преподавателем философии. В отличие от Камю, у него дедушка – профессор Сорбонны, гигантская домашняя библиотека, да и туберкулеза не было. Хотя он тоже был человек болезненный, как мы дальше увидим. И он успешно заканчивает университет, причем первым студентом на своем курсе! Да, а курс у него был замечательный. Он учился вместе с Клодом Леви-Строссом, Реймоном Ароном и рядом других выдающихся людей, впоследствии ставших крупнейшими философами, социологами, антропологами и лингвистами (как Леви-Стросс). Вторым студентом после Сартра, по талантам и знаниям, на его курсе была та самая Симона де Бовуар. Кстати, тогда редчайший случай девушки, получавшей самое высшее философское образование.
В 1929 году они заканчивают Эколь Нормаль, и начинается их союз. Очень интересный союз, прославленный, плодотворный и необычный, ставший образцом для многих бунтарей ХХ века. Они прошли по жизни до смерти Сартра. Она пережила его на несколько лет после его смерти в 1980 году. С 1929 года – пятьдесят лет, полвека вместе! Оба они были крайними бунтарями, оба они были аполитичны, но были при этом стихийными революционерами. И оба отрицали буржуазную семью как лицемерную и фальшивую патриархальную условность. И поэтому союз их был совсем иным: поиском альтернативы в личных отношениях.
Они ориентировались в поиске утверждения свободы, свободной любви на образцы русских нигилистов шестидесятых годов XIX века. То есть сначала они заключили пробный союз на два года, потом они его продлевали, и так было принято у нигилистов в России (например, в семье Кропоткина). Что было характерно для их союза? Это, конечно, не брак, не семья в подлинном моногамно-буржуазном смысле слова. Во-первых, это, конечно, отказ от собственничества. Нет никакой ревности, нет никакого права на другого человека, на монопольное и всецелое обладание им! У Сартра было множество возлюбленных, и у Бовуар будут другие романы, другие возлюбленные мужчины и женщины. Они много экспериментирвали с союзами втроем-вчетвером (помните Герцена с Огаревым и их женами или союз Мережковского, Философова и Гиппиус?). Кроме того, они большую часть жизни жили порознь. Снимали какие-то гостиницы, встречались в кафе, там же общались и сочиняли. То есть жизнь бродяг и скитальцев. Отказ от чувства дома, от чувства «очага» и собственничества, от какой-то общей собственности, от чувства собственности (в том числе собственности друг на друга). Совместный обмен идеями, совместное издание журналов, дружба и любовь, товарищество, общий активизм как общественных деятелей. Но без всех этих «хранительниц очага» и pater familia! И еще один важный момент в их союзе. Союзе единомышленников, друзей, сподвижников, ищущих свободы, а не власти над другим. Они решили для себя, что у них не будет детей. Дети для них – природное начало, нечто традиционное, родовое, сковывающее и связывающее личность. Скажем так, некое торжество природы над духом. Это вовсе не означает, что они всем проповедовали отказ от рождения детей; это был их личный, свободный и осознанный выбор. То есть такая вот семья-антисемья. И она пятьдесят лет потом просуществует, несмотря на разные размолвки, кризисы и конфликты! Ведь характеры у этих выдающихся людей, конечно, были непростые, а экспериментировать своей жизнью на ощупь, выстраивая новые отношения – честные и свободные, основанные на доверии, преодолевая гнет традиции, – нелегко!
Но им как-то удалось. И их союз породил огромные и блестящие плоды. Они называли друг друга Кастор и Поллукс (как эллинские герои, братья). Кастор было неформальное прозвище Симоны, Поллуксом был Сартр. А еще у Симоны было второе неформальное прозвище: «бобер». Почему бобер? Потому что по-английски это похоже на ее фамилию: «бовуар» почти «бивер» (бобер). Сартр посвятит ей свои главные произведения, в том числе и «Бытие и ничто». А она ему посвятит «Второй пол». Многие их идеи в философии и совместные действия в политике стали их подлинными детьми. Вместе они прожили невероятно яркую жизнь в поисках свободы как в философии, так и в жизни.
Очень интересны их политические взгляды, давайте сразу таким мазком. До 1939 года и Сартр, и Симона были, конечно, резко антибуржуазными людьми, против буржуазной морали, против господствующего строя, то есть у них была эта спонтанная революционность. Но при этом они были абсолютно аполитичны. Их, конечно, интересовало, что происходит там в революционной Испании, в большевистской России, еще где-то. (Как интересовали их современный синематограф, американская литература и феноменологическая философия Гуссерля.) Но, в общем, они считали, что любая политика – это обязательно грязь, это обязательно порабощение человека. И до 1939 года они были вне всякой политической активности. Потом произойдет резкий переход. Вы, конечно, догадываетесь по каким причинам. Резкая смена вектора. До 1939 года оба они были такими спонтанными бунтарями, нонконформистами, но ни в коем случае не какими-то ведущими общественными активистами, какими они станут потом, уже после начала Второй мировой.
Что же дальше происходит с нашим Жан-Полем? С одной стороны, он становится тем, кем хотел стать. У него сформировались две страсти, тесно взаимосвязанные: философия и литература. Он начинает преподавать в средних учебных заведениях, в лицеях в Лионе и в Гавре. Несколько лет, до 1936 года, он преподает философию. Много путешествует, совершает всякие авантюры – вроде дальних поездок на велосипеде, увлечения джазом и кино или экспериментов с расширением сознания при помощи наркотиков. Много влюбляется, но поддерживает постоянную связь с Симоной – то лично, то по переписке.
Параллельно с этим он начинает углубленно заниматься философией – и получает стипендию. И едет… Вы очень удивитесь, это лишний раз показывает, насколько Сартр был тогда далек от политики, когда я назову, в какие годы и куда он едет! Но вы уже, наверное, догадались. Значит, он получает стипендию и едет с целью углубленного изучения феноменологии Гуссерля, экзистенциализма Ясперса и Хайдеггера, сами понимаете, куда. А когда? В 1933–1934 годах! В Германии, сами понимаете, уже Гитлер пришел к власти в это время. Нацизм начинается. Но Сартру пока настолько это все еще побоку, что не мешает ему. И он едет в Германию в 1933–1934 годах, живет два года в Берлине, сам лично знакомится с Гуссерлем, Хайдеггером и Ясперсом. И, конечно, штудирует их сочинения, впитывает идеи.
Здесь, пожалуй, самое время сказать о философских влияниях, испытанных гениальным французским экзистенциалистом. На Сартра очень много кто из мыслителей повлиял. В разное время – разные. С одной стороны, Сартр как французский философ, всегда находился под очень сильным влиянием Декарта. Одна из статей Сартра в сборнике «Проблемы метода» так и называется – «Картезианская свобода». Некоторое влияние оказал Гегель. На позднего Сартра очень сильное влияние окажет Маркс, но я об этом еще скажу особо. У Сартра всегда противоречивое чувство притяжения и отталкивания вызывал Фрейд. С одной стороны, Сартр очень был чуток к фрейдизму, к его вопросам и попыткам найти скрытое в глубинах человеческого сознания, с другой стороны, он не принимал, как и другие экзистенциалисты, основные идеи психоанализа Фрейда. И понятно за что. За натурализацию, за биологизацию человека. Но тем не менее Сартра интересовал Фрейд настолько, что он даже написал о нем киносценарий. Конечно, наш обычный джентльменский набор: Ницше и Кьеркегор, несомненно, Достоевский, несомненно. Ну, эта троица на всех у нас в курсе повлияла: Ницше, Достоевский, Кьеркегор.
В связи с Сартром нужно назвать еще раз: Гуссерль, феноменология. Чем она его привлекла? Вообще, Сартр, как и Хайдеггер, начинает свой экзистенциализм с феноменологии. Она завораживала его тем, что Сартра всегда ужасно интересовало сознание. И он считал, что нельзя ни отрывать сознание от мира, ни растворять сознание в мире. А это, собственно говоря, используя название статьи Сартра, «главная идея феноменологии Гуссерля – интенциональность»: мир, увиденный через сознание. Причем сам человек – это именно сознание! И для Гуссерля, и для Сартра. Давайте поиграем немного в Хайдеггера и разберем слово «сознание» по слогам.
Основы гуссерлевской феноменологии – прежде всего, интенциональность. То есть сознание человека направлено на мир. Нет мира без человеческого сознания. И нет человеческого сознания ни о чем, пустого сознания. Оно всегда наполнено миром, овеществлено, есть взгляд, направленный на мир и теряющий в нем себя. Так феноменологией успешно преодолевается то самое роковое картезианское противопоставление субъекта и объекта, попытка преодолеть которое характеризует в философии весь ХХ век.
Я надеюсь, кто-то все же знает что-то о Гуссерле, а кто не знает, я не берусь вам сейчас о нем рассказывать. Просто хочу сказать, что феноменология Гуссерля оказала огромное влияние на раннего Сартра, и он был в той же степени феноменологом, в коей и экзистенциалистом. (Как и его друг и сподвижник Морис Мерло-Понти, или как и Мартин Хайдеггер.) С другой стороны, Ясперс и Хайдеггер, понятное дело, позволили ему сформировать свою собственную экзистенциальную философию. Вот этих трех великих он изучает целых полтора года в Берлине, невзирая на зарождение нацизма.
Потом возвращается во Францию. Преподает. Пишет. Бегло пробежимся и посмотрим: а что Жан-Поль Сартр пишет в те годы?
В 1930-е годы Сартр активно и мощно выступает на арену сразу в двух своих ипостасях: философа и писателя. Мы сейчас говорим о раннем Сартре – до 1939 года. Как философ Сартр пишет несколько работ. Прежде всего, «Трансцендентальность эго», «Воображение» и «Воображаемое». И наконец, четвертая из его важнейших работ, написанных до войны, – это «Очерк теории эмоций». То есть что интересует Сартра? Примерно понятно из названий: эстетика, психология, связь человека и мира. Первый набросок человеческой субъективности он делает в этих сочинениях.
Параллельно с этим Сартр активно врывается во французскую литературу двумя своими скандальными и новаторскими книгами. Первая книга, с которой он сразу же прославился, – это небольшой сборник из пяти рассказов: «Герострат», «Интим», «Комната», «Детство хозяина» и «Стена». Каждый рассказ – это, конечно, настоящая жемчужина. Все они вызвали страшный скандал.
«Стена», пожалуй, второе лучшее произведение о смерти в художественной литературе после «Смерти Ивана Ильича» Толстого. На мой взгляд, «Смерть Ивана Ильича» – это лучшее, что вообще написано о смерти каким-либо писателем. А вот на второе место я бы поставил, бесспорно, «Стену». Потрясающая вещь. События Гражданской войны в Испании. Главный герой – республиканец, может быть, даже анархист, которого вместе с другими схватили фашисты. Сейчас расстреляют. Но требуют от него, чтобы он сдал командира. Главного подпольщика. Главный герой упирается рогом. Ему говорят, что завтра его расстреляют. Гражданская война, фашисты, анархисты – это все фон. Самое главное другое – то, что происходит с людьми в ожидании смерти. И он на нескольких страницах показывает, насколько все в этот момент становится бессмысленным. Та самая пограничная ситуация передана в этом рассказе с невероятной силой. Все, что было важно для героя вчера, – вообще все: любовь, честь, достоинство, политические убеждения, отношения с товарищами и возлюбленной, – перед лицом расстрела обнуляется, перестает что-то значить, становится совершенно неважно.
Но в конце рассказа все еще заканчивается моментом абсурда. В конце героя приводят уже в последний раз на допрос. Приказывают сказать, где его командир, и говорят, что сейчас уже его расстреляют, а если выдаст – нет. И вот он решает в последний раз поиздеваться над врагами-фашистами и называет им место, где командира точно не может быть. Там какая-то сторожка на кладбище. И они туда пошли. И надо же так случиться, что командир именно туда забрел, и там они его и нашли. Убили. Ему, герою рассказа, соответственно, пообещали сохранить жизнь – и сохранили. То есть тут добавлен момент абсурда. Герой «смеется, не переставая». Еще бы не смеяться: он готовился к смерти – и не умер; решился не предавать – и предал! Очень простенький рассказ, но самое сильное в нем – это описание того, что происходит с человеком перед лицом смерти. Невероятно концентрированная пограничная ситуация. Рассказ «Стена». Вот.
«Герострат», «Детство хозяина» и другие рассказы… Что у них общего? Почему они скандализировали всех? Они показывают крайнее лицемерие окружающего общества. Они ставят сильно тему сексуальности, которая тогда еще была ханжески табуирована в значительной степени.
ebooksa