Еще раз: 1964 год – история с Нобелевской премией и демонстративным отказом от нее. Это тоже важная веха в его биографии. Последний его большой многотомный труд, также, разумеется, незаконченный – это книга «Идиот в семье», посвященная Густаву Флоберу, где он пытался показать, почему Флобер – это Флобер. Он там ставит милый вопрос, на котором любой марксист непременно сломает себе шею. Он говорит (я своими словами): «Ну, вот. Почему Флобер – это Флобер? Марксист вам скажет, что Флобер – это типичный мелкий буржуа. А мы спросим этого марксиста: но почему не всякий мелкий буржуа является Флобером? И тут марксист поплывет и замолчит». То есть получается, что все мы, кроме того, что мы пролетарии, буржуа или еще кто-то, мы еще с вами что-то сверх того. И то, что сверх того, это и есть экзистенция. И это самое интересное!
Параллельно с этим, конечно, случается «лебединая песнь» Сартра как общественного деятеля и философа – 1968 год, Красный Май. Сартр уже старенький, жутко больной. Но не такой старенький, сколько больной. У него развиваются гипертония, диабет, он почти ослеп. В общем, все плохо. Лет-то всего 63, но еле ходит. И вот он, конечно, абсолютно на ура принял студенческую революцию, и не только студенческую, как мы знаем! И вот, когда студенты захватили театр «Одеон», превратили его в постоянно действующий дискуссионный клуб, Сартр перед ними выступал, участвовал в демонстрациях. Сартр был абсолютно культовой фигурой во время Красного Мая. И он был одним из немногих людей старшего поколения, абсолютно бескомпромиссно поддержавших восставших. И с этим связана одна забавная история, такая мифологическая, анекдотическая. Когда будто бы министр внутренних дел Франции пришел к президенту Шарлю де Голлю и сказал: «Мой генерал, Сартра надо как-то арестовать, он опасен». На что де Голль будто бы гордо ответил: «Франция Вольтеров не арестовывает!» Надо сказать, что, видимо, де Голль плохо знал историю, потому что Вольтер в свое время несколько месяцев просидел в Бастилии. Но фразу красивую де Голль сказал. Наверное, он понимал, что Сартр мечтает, чтобы его арестовали. Но де Голль не доставил ему такой радости.
В 1970-е годы здоровье у Сартра почти совсем разрушилось, он почти ослеп. И в 1980 году он умирает. На его похороны вышло 50 тысяч человек, такая огромная демонстрация. Фигура, конечно, совершенно легендарная, культовая и знаковая.
Вот краткий рассказ о его жизни и личности. Я попытался вам представить этого неуемного, неуравновешенного человека, которого бросало по жизни, который увлекался разными идеями, который, конечно, не был ангелом, но без которого трудно представить себе ХХ век. Понять его не только потому, что Сартр во всем участвовал и ко всему имел отношение (от дела Бродского до Второй мировой войны, от Красного мая до Алжира), но и потому, что Сартр задумывался над такими вещами, пытался осмыслить такие вещи, которые очень важны не только для философии и философов профессиональных.
Ну а сейчас, после небольшого перерыва, я кое-что бегло расскажу вам о философских идеях Сартра, с поправкой на то, что – авансом и контрабандой – я кое-что уже об этом поведал, пока излагал его биографию.
Я буду рассказывать вам сейчас преимущественно о некоторых идеях раннего Сартра тридцатых – сороковых годов, когда он был в наибольшей степени экзистенциалистским экзистенциалистом. За основу возьмем трактат «Бытие и Ничто», с поправкой на его лекцию «Экзистенциализм – это гуманизм» и на пьесу «Мухи». И потом под занавес скажу два слова о позднем Сартре.
Как я уже сказал, Сартр вырос из Гуссерля, но очень самостоятельно повел себя как философ. То есть для него нет смысла говорить о мире вне человека, вне человеческого сознания. Человеческое сознание делает мир возможным. Хайдеггер немногим ранее говорил, что человек – это единственное сущее, которое способно поставить вопрос о смысле бытия. Примерно то же говорит и Сартр, что на человеческом сознании базируется вся реальность. С другой стороны, человеческое сознание само по себе есть ничто, потому что оно есть
И вот давайте разберем само название книги Сартра. «Бытие и Ничто». Это антитеза. Сартр говорит о двух, скажем так, регионах реальности, сферах реальности, если угодно.
Первую сферу (я предельно упрощаю, да простит меня Сартр!) реальности Сартр называет Бытие-в-себе. Бытие-в-себе – это фактичность, данность, это мир. А мы уже знаем, что Сартр не очень хорошо относился к миру, к природе. Вспомните роман «Тошнота». И действительно, все, что можно сказать о Бытии-в-себе: это нечто абсолютно бессмысленное, абсолютно материальное, бесформенное. О нем можно сказать очень мало – что мир есть, что он есть в себе, он на нас наваливается. И еще, заметим, его слишком много. Не случайно это всегда вызываемое им в нас чувство тошноты. То есть мир как-то все время давит на нас своей фактичностью. Своей данностью. Угрожает нам, унижает нас, противостоит нам, стремясь нас поглотить в своей бессмысленной аморфной массе.
Конечно, куда интереснее вторая реальность, о которой говорит Сартр, связанная с первой, но противостоящая ей. Человеческая реальность. Ее Сартр обозначает как Бытие-для-себя. Это и есть человек. Тут надо снова сказать, что такое человек для Сартра. Я буду говорить об одном и том же, но с разных сторон. Еще раз: человек – это не данность, это усилие быть человеком, человек – это проект, человек – не вещь. Вообще человек или экзистенция определяется Сартром в основном негативно. Экзистенция неопределима, невыводима. Она причина самой себя. Как Спиноза определял субстанцию: causa sui. Причина самой себя. То есть Бытие-для-себя – это и есть вот это самое человеческое.
Впрочем, надо всегда помнить и понимать, что Сартр все время говорит о сознании! То есть вы скажете: а как же все остальное – тело, пол, национальность, классовая принадлежность, эпоха? Все это есть, но это не есть я. Я – что-то сверх этого. Конечно, Флобер, может быть, и мелкий буржуа, но не всякий мелкий буржуа – Флобер. И Флобер во Флобере – это не мелкий буржуа, а то, что сверх мелкого буржуа. Вот это очень важно. То есть наша человечность в нас – это то, что сверх данности, сверх фактичности. Как скажет Сартр: мы не выбираем свою эпоху, но мы выбираем себя в этой эпохе. Тут очень важный ход мысли: человек – это усилие быть человеком, человек – это проект быть человеком. (Помните паскалевское гениальное: «Человек бесконечно превосходит человека»?) Человек – это не данность, а деятельность. То есть человек не задан. Ранее я привел вам пример с сартровским кондуктором и греческий пример о Данаях и Чаше Данай.
Надо сразу сделать отступление, что мироощущение Сартра, как мало у кого из экзистенциалистов, предельно трагично. Оно сильно напоминает то, что я в прошлый раз говорил о Камю, об абсурдности. Для Сартра, как и для Камю, очень важны Ницше, с его констатацией «смерти Бога», и Достоевский, с его констатацией саморазрушения гуманизма. Что получается? То есть Бог умер, мир обессмыслился, мир стал абсурдным. Но ведь раньше человек находил свое достоинство в своей божественной природе. Тогда означает ли факт смерти Бога, или, по Камю, абсурдности мира, что человек утратил свое достоинство, свое уникальное место в мире, над миром? То, с чем Сартр и борется. То есть если небеса опустели и смысла в мире нет? «Если Бога нет, то все позволено» – он часто повторяет эти слова Достоевского как исходные для всей философии экзистенциализма. Означает ли это, что человек стал просто пылинкой? Вещью среди вещей? И вот весь пафос Сартра – доказать, что невзирая на смерть Бога и бессмысленность ужасного мира человек не стал просто пылью, не утратил свое достоинство! В этом глубокий трагизм всей философской ситуации, в которой действует Сартр.
Еще раз повторю: просто надо, чтобы вы осознали это. Бог умер, смысл исчез. Человек черпал свое достоинство именно в этой божественной трансцендентной инстанции. Она исчезла. Но человек при этом не должен сам превратиться просто в ничто, не должен раствориться в материи. Не должен стать частью бессмысленного ландшафта. И весь пафос Сартра – это пафос антидетерминистский и антиредукционистский. То есть доказать, что есть свобода, которая для Сартра, забегая вперед, тождественна ответственности и осознанности. Свобода вырывает человека из порядка мироздания, обрекает на уникальность и самоопределение перед лицом враждебного мира. Эта свобода может быть очень тяжела, неприятна, но, если не будет свободы, не будет человечности. То есть человек не детерминирован и не редуцируем. И поэтому Сартр снова и снова ведет борьбу с попытками биологизировать или социалогизировать человека. Это крайне ценно и крайне важно, особенно в ХХ веке! Сартр (это относится ко всему экзистенциализму, но у Сартра с его полемичностью, с его резкостью это особенно ярко выражено) подчеркивает эту человеческую безосновность, неопределимость, несамотождественность. Человек не фактичен, не часть инертного Бытия-в-себе. Он не данность, а проект, разрыв в цепи причин-следствий. Он то, что сам делает из себя. Человек не редуцируется ни к чему социальному или натуралистически-биологическому. И человек тотально не детерминирован. И все это можно описать одним словом: Ничто. Да, не так ли? Бытие и Ничто, Бытие-в-себе и Бытие-для-себя. Можно, несколько упрощая, сказать, что Бытие – это мир, а Ничто – это человек, «дыра в Бытии», как выражается Сартр.
Но в каком смысле Ничто? Я сейчас не буду говорить о Ничто, уходя в глубокие историко-философские дебри. Хотя мне приходят в голову разные философы, размышлявшие о Ничто, начиная с Парменида и Псевдо-Дионисия Ареопагита и до Хайдеггера, Бердяева или Гегеля. Не буду сейчас об этом.
Но тут в мою анархистскую голову неизбежно, конечно, приходит Макс Штирнер. Я уже говорил, что Камю можно сравнивать со Штирнером. И Сартра тоже можно сравнивать и сближать со Штирнером. По крайней мере, в этом пункте. Штирнер начинает и заканчивает свою великую книгу цитатой из Фейербаха: «Ничто – вот на чем я основал свое дело». Ничто Штирнера – это не пустышка, не ноль; это Ничто в смысле невещественности. То творческое бездонное человеческое Ничто, из которого возникает все! И тут, конечно, возникает прямая параллель с Сартром. То есть Ничто в смысле «не вещь». Нечто неопределенное, недетерминированное. Человек – это некая пустота, из которой вырастает все. На которой основано все. Почему я все время возвращаюсь к этим метафорам: Чаша Данай, «заяц» в поезде и контролер, требующий у него ответа? То есть человек перед лицом мира. Как мир невозможен без человека, так и человек невозможен без мира. Они как бы противостоят друг другу. Причем если мира здесь всегда слишком много и он наваливается и вызывает тошноту, то человека всегда слишком мало. Человек – это пустая и жаждущая наполнения Чаша Данай. Его переполняет ощущение пустоты и недостаточности. Избыток отсутствия себя (простите мне напыщенный стиль и оксюмороны, но только так можно передать парадоксальность и трагизм человеческой ситуации в мире). Человек, который ощутил себя, говоря языком Шестова, в состоянии апофеоза беспочвенности, все время проваливается в бездну. Но все время хочет за что-то ухватиться, кем-то стать, в чем-то прочном утвердиться. (Помните, Великий Инквизитор у Достоевского говорит: «Человек – бунтарь, жаждущий преклониться перед чем-то, но ищущий отдать свою свободу только тому, что бесспорно и прочно»?) Повторяю: основное чувство, которое пронизывает философию Сартра, – чувство абсолютной рискованности, негарантированности. Он говорит об «авантюре индивидуального бытия», то есть человек за все отвечает, человеку не на что опереться. Опять же, вспомните Ортегу-и-Гассета: «У нас нет природы, но есть свобода. Жить – это упражняться в свободе». И то же самое говорит Сартр.
То есть человек – Ничто, не вещь. Нечто неопределимое, незаданное, свободное! Недетерминированное, уязвимое, шаткое, которое постоянно должно себя творить, утверждать, оправдывать, выбираться из неопределенности своего Ничто к Бытию (с неизбежным риском тут же раствориться в нем, овеществиться). И получается тождественность человека и свободы. Выходит, свобода – это не атрибут человека, это я сам. Я могу утратить свободу, но тогда я перестану быть человеком.
Я говорил об экзистенциальном психоанализе Сартра. Это как раз попытка докопаться до самого глубинного, первичного, дорефлексивного выбора, который делает человек, и через который он становится сам собой. Что это за выбор? Это выбор, во-первых, который никто за меня не сделает. Вот мы с вами живем в таком чудовищном потребительском обществе, в котором выбор – это выбор между вещами: посмотреть пятую программу по телевизору или пятнадцатую, купить сыр такой или сыр сякой. Вот это, конечно, не тот выбор, о котором говорит Сартр! Потому что мы уже находимся в ситуации сделанного выбора – быть потребителем. То есть мы уже сделали выбор, что мы будем болтаться где-то в небытии между сырами и телепрограммами. И это эфемерный выбор. А вот выбор выбора: быть ли вообще потребителем, который будет видеть смысл в том, чтобы вообще находить разницу между сыром и программами пятой и пятнадцатой? То есть это именно некий фундаментальный выбор – выбор не вещей, не объектов обладания и потребления, а выбор самого себя. Вот о каком выборе идет речь. И что еще крайне важно, это выбор, который часто не только дорефлексивен, но и который в принципе не может быть рационален. В котором мы не можем ничего взвесить и рассчитать.
Вот Сартр в своей лекции «Экзистенциализм – это гуманизм» приводит очень известный пример о том, что такое экзистенциальный выбор. Он вспоминает, что, когда он участвовал в движении Сопротивления во время оккупации Франции, к нему за советом пришел юноша, его ученик, и спросил, что же ему делать. У юноши была такая ситуация: у него больная старая мать, но, с другой стороны, он хочет бороться с нацистами, поскольку они поработили его родину, убили его брата. Но у старой своей матери он – теперь единственный сын, ее опора и утешение. И вот он не знает, что ему делать. То ли ему, грубо говоря, пойти в Сопротивление, с риском на войне погибнуть, и тогда несчастная мать останется одна, и ей будет плохо; или же его главный долг перед матерью и плевать на Сопротивление и порабощенную Францию? И понятно, что в такой ситуации никто за человека не может решить. Как тут взвесишь, как рассчитаешь? Вот что такое экзистенциальный выбор. Тут нельзя взвесить: с одной стороны – счастье матери, с другой стороны – свобода Франции. То есть, как вы видите, это выбор фундаментальный. Выбор себя в мире, а не внешних вещей. Выбор дорефлексивный, который невозможно рационально просчитать.
О свободе у Сартра я еще сегодня, конечно, скажу. Но важно, что свобода по Сартру – это не атрибут, а сама суть человека. Человека как Ничто. Свобода, человечность, осознанность и ответственность – это одно и то же у Сартра. Можно отвернуться от осознания, но тогда человек утрачивает свободу и перестает быть человеком. Становится вещью, частью мира Бытия-в-себе, бездумного и инертного.
У Сартра еще есть такое понятие, как модусы экзистенции. То есть различные проявления нашей человеческой субъективности. И Сартр приводит ряд модусов, то есть проявлений: заброшенность, тошнота, ужас, виновность. Они вам уже немного знакомы. Поэтому я по ним пробегусь лишь скороговоркой. Это фундаментальные характеристики нашей экзистенции. По поводу заброшенности Сартр говорит так. Вот мы оказались внезапно в огромном театре мира. Театр раньше нас начался, после нас кончится. Мы не знаем, кто режиссер в нем, в чем суть и цель представления, каков жанр играемой пьесы. Драма? Фарс? Оперетта? Трагедия? Мелодрама? Водевиль? Но, ничего этого не зная и не по своей воле оказавшись на этой странной и страшной сцене, мы должны играть!
ebooksa