Далее, забегая вперед, замечу, что, хотя Монтень обычно в упрощенных схемах и в примитивных до абсурда учебниках (и как все упрощенное – неправильных;
знаете, мы живем во все более «оптимизированном» мире, где все надо вогнать в формулу и на все надо наклеить ярлычок) проходит как «французский скептик позднего Возрождения», в какой-то степени это неправильно. На него наклеен глупый ярлычок «скептик», чтобы под этим ярлычком продавать его удобнее в учебниках и лекциях все более оптимизированным ученикам. Он и скептик, и не скептик, и не только скептик. До Монтеня, в 1569 году, опубликовали труды Секста Эмпирика, главный источник по античному скептицизму. И те, кто их публиковал, как и сам Монтень, видели в античных скептиках противоядие против религиозного безумия, фанатизма, нетерпимости. Как мы увидим, у Монтеня было тоже именно так. Но, конечно, античные скептики на него тоже повлияли: и Секст Эмпирик, и сам основатель античного скептицизма Пиррон Элидский, который, впрочем, ничего не писал, да и французские ренессансные скептики, которые завелись во Франции еще до Монтеня… Забегая вперед, скажу так: если уж непременно надо навешивать ярлыки, то о познании Монтень говорит как скептик, о жизни – как эпикуреец, о смерти – как стоик, а вообще вся его философия полна платонизма и сократизма. И кто он после этого? И при этом он никто из этого! Вообще, стоицизм на его взгляды повлиял ничуть не меньше, чем скептицизм. А в целом, он любил Платона, Сократа… Вот кого он точно не любил, так это Аристотеля. По вполне понятным причинам, потому что называет его «Богом схоластов». Ну, как и почти все философы Возрождения от аристотелизма отталкивались (как от основания ненавистной им схоластики).
В общем, в цитатах в «Опытах» преобладают античные авторы.
Какие ассоциации у меня еще возникли во время чтения «Опытов»? Монтеня можно сопоставить в чем-то с Августином, в его автобиографичности и пронзительности. Особенно с «Исповедью» и характерной для нее экзистенциальностью. С Франческо Петраркой, но, главным образом, не с великой его поэзией, а с прозаическими исповедальными произведениями Петрарки – в обращенности к себе, размышлении от первого лица. А также в чем-то очевидны и другие переклички… Давайте вспомним, какой еще великий француз – старший современник Монтеня? Вспоминайте, дорогие историки! Прямых параллелей я не нахожу, но здесь выплывает важный контекст. Два великих француза. Франсуа Вийон, который жил раньше на сто лет, и француз, который жил чуть раньше Монтеня, Франсуа Рабле. Не могу сказать, что раблезианская стихия близка Монтеню, но общий дух свободомыслия, каламбуры, афоризмы, шуточки-прибауточки, наверное, как-то повлияли.
Так вот, возвращаясь к параллелям, перпендикулярам и всяческим ассоциациям: многие мысли Монтеня вызывают ассоциации с Эразмом Роттердамским и Николаем Кузанским. Подобно им, Монтень ненавидит схоластическую ученость, абстрактную, заумную и самодовольную, и противопоставляет ей простонародье с его добродетельностью, здравым смыслом, не претендующим на познание Абсолюта. Эта общая закваска резкого отталкивания от Аристотеля, от схоластики, от многознайства. У Кузанского есть несколько диалогов о Простеце, простом человеке из народа, более мудром, чем ученые мужи. А у Эразма – «Похвала глупости», здесь прямые параллели с «Опытами». Конечно, приходит в голову «Похвала глупости», когда читаешь «Опыты». Помните эту мысль Эразма Роттердамского о безумии как фундаменте и основе жизни? Во всех смыслах, как в прямом, саркастическом – мир сошел с ума, – так и в более глубоком: безумие как мудрость, смирение, вера и осознание принципиальных границ разума… Если уж цитировать нашего героя следующего заседания кружка: «Есть многое такое, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам». То есть разум не схватывает глубину жизни, чувство – первично и правее любых разумных конструкций и ухищрений. Да, ведь «Похвала глупости» амбивалентна. С одной стороны, «Похвала глупости» – это сатира, насмешки над глупой современностью, но с другой – буквальная похвала глупости, потому что вера глупа перед разумом, и Эразм на стороне этой глупости. И Монтень тоже; он защищает веру как вид священного безумия, а не ограниченный и самодовольный разум. Если учесть, что Эразм – признанный глава гуманистов, Монтень не мог не читать многие его работы. Тут много чего ощущается, если говорить о влияниях на него.
Но давайте вернемся к жанровому своеобразию «Опытов». Произведение идет вразрез со всей своей эпохой и действительно закладывает начало нового жанра эссе, мыслей. Что в этой связи можно сказать?
Во-первых, принципиальная антисистемность, фрагментарность. Я очень хочу, чтобы вы прочитали «Опыты», потому что это великолепная книга! Ее можно начать читать с любого места – с начала, конца, середины. «Опыты» – собрание множества маленьких (чаще всего на две-три страницы, иногда на одну, иногда половину, редко десятки страниц) шедевриков, напоминающих то ли дневник, то ли анекдот с комментариями. Тут все сразу:
и психология, и мораль, и история, и дневниковость, принципиальная разрозненность, бессистемность, фрагментарность, хаотичность. Зачем это? Почему это? Тут есть то, что потом будет близко сердцу любого экзистенциалиста, любого эссеиста.
То, что принципиально для Монтеня: истина не завершена, не систематизируема, не дана нам целиком в готовом и абстрактно-безликом виде, она всегда конкретна, она всегда многолика, она всегда отрывочна; человек несистематизируем, неабстрагируем; мысль всегда отрывочна, поэтому нельзя говорить о Человеке, об Истине с высоты познания, выстраивая всеобъемлющую систему. Нет, если ты хочешь говорить об этом, надо быть скромнее и ближе к конкретности! И вообще, надо начинать с себя самого!
Если что-то и делает этот великий труд единым, так это интонация и личность автора. Он пишет в ней о самом себе. Вот признание Монтеня: «Эта книга создана мной в той же мере, в какой я создан ею». Дневниковость, исповедальность, искренность, отрывочность, афористичность – вот что такое «Опыты».
Еще одна удивительнейшая черта «Опытов», сразу резко бросающаяся в глаза, – книга написана на разговорном французском языке. Этот великий знаток латыни и греческого пишет книгу на разговорном французском. На языке простонародья, а не ученой братии. Я думаю, как Данте в «Божественной комедии» создал литературный итальянский, как Лютер, переводя Библию, создал современный немецкий, так, может быть, Монтень своими великими «Опытами» – один из создателей литературного французского. Принципиальный отказ от языка ученых. Латынь – его стихия, но он пишет на французском. Монтень стал для Франции, французского литературного языка почти тем же, чем Лютер стал для Германии, Данте для Италии, Сервантес для Испании, Пушкин для России. Может быть, я немного преувеличиваю, но, поверьте, не очень сильно. И это в эпоху всеобщего засилья латыни – языка ученых, схоластов, философов, богословов, юристов, врачей, священников, всех интеллектуалов. Латынь – общий язык европейской учености, включая ученость ренессансную. Но он берет – и пишет свою книгу на живом французском со всеми разговорностями, шероховатостями, хотя мог бы прекрасно писать на высокой и совершенной латыни.
В «Опытах» мы с изумлением видим нечто, совершенно противоположное пафосу возрожденческого гуманизма. Отказ от разговора о Человеке с Большой Буквы, который «звучит гордо», который имеет какую-то природу (тем более – божественную!), величественно и самодовольно венчает собой мироздание. В книге идет разговор о человеке с маленькой буквы, об изменчивом, конкретном, противоречивом и несовершенном, – о самом себе. В этом, как и в очень многом ином, видны зародыши (и не только зародыши) будущего экзистенциализма, то есть рассуждения о целостном живом человеке в его быту, повседневности, различных ситуациях: и на краю смерти, и в моменты аффекта. Зарисовки. Наброски. Наблюдения и замечания, не претендующие на завершенность и универсальность. Как писал Монтень: «Каждый человек выражает человеческий удел в целом». Если мы хотим познать человека, мы должны в первую очередь не разглагольствовать о Человеке вообще, но посмотреть на маленького человека, на одного конкретного, данного, личного, наиболее нам близкого, знакомого и притом неизвестного – на самого себя. Монтень решительно протестует, вослед Сократу, против любой универсальности, абсолютности, завершенности, обобщения.
Этим, замечу, Монтень, как мне кажется, как никто, близок к Марселю. Потому что Габриэль Марсель назовет спустя четыре века свою философию «неосократической» и «конкретной философией». Конкретной в том смысле, что Марсель будет подчеркивать: моя философия – философия, обращенная к конкретным ситуациям и уникальным личностям, принципиально не обобщаемая, не универсализируемая, не объективируемая, а ее герой – человек от первого лица, человек не завершенный и не абстрактный.
Я повторюсь, по жанру «Опыты» – принципиально хаотичная смесь. «Разные истории, разные анекдоты, разные цитаты. Очень много о себе – авторе, Мишеле Эйкеме де Монтене – откровенного, некрасивого, исповедального. Огромная степень простоты, отказ от любых позерств, самолюбования. Монтень вспоминает и рассказывает многие эпизоды из своей жизни, что, конечно, напоминает нам Августина и Петрарку. И это очень нетипично для европейской культуры Возрождения и культуры наступающего XVII века, потому что они тяготели к универсальности, объективности, системности, завершенности. А здесь вдруг «Монтень» с его «Опытами» и разрозненными наблюдениями за собой самим, а потом Паскаль со своими «Мыслями»… Так возникает философия от первого лица, смешанная с психологией, этикой, историей, не претендующая на какие-то глобальные, окончательные и завершенные выводы. Путь к универсальному лежит не через абстрагирование от личности, а через погружение вглубь этой личности; по этому пути пойдут потом и романтики, и экзистенциальные философы.
Дух свободы, дух человечности, дух скромности – вот вся «методология» Монтеня. С большинством из вас у нас были занятия по истории философии два или три или пять лет назад. Вспомните, как мы разбирали Сократа? Большую часть из времени, выделенного на него, мы говорили о методе Сократа. Вновь и вновь пытались понять, почему он не пишет, почему он так философствует. Или, помните, мы с вами очень много говорили о платоновских диалогах: почему ученик Сократа, гениальный Платон, все-таки пишет и почему он пишет диалогами. Понять, почему Монтень пишет в такой необычной и странной форме, значит почти все понять, о чем и зачем он хочет сказать.
Еще, может быть, пара цитат. Монтень писал: «Я выставляю на обозрение жизнь обыденную и лишенную всякого блеска. У каждого человека есть то, что свойственно всему роду людскому». Ну вот он вновь и вновь повторяет на все лады: важен и интересен не Большой Человек, а маленький. Взятый в обыденности, в его фрагментарности, в непостоянстве, в его жизненности, в привычных обстоятельствах, но также и в его пограничных ситуациях, как сказали бы через четыреста лет экзистенциалисты, начиная с Ясперса. Человек на краю, перед бездной. Конечно, это тоже волнует Монтеня. То есть тут Монтень оказывается предшественником великой традиции французской – и не только французской – эссеистики, экзистенциального философствования и много чего еще, что вы сами можете заметить и прочувствовать.
Иногда даже, знаете, какая ассоциация у меня возникала, помимо Августина, Эразма, Кузанского? Вы очень удивитесь сейчас! Иногда, местами, «Опыты» стилистически напоминают «Государя» Макиавелли, потому что Макиавелли любит сочетать жанры исторического воспоминания и анекдота и какого-то прикладного морализаторства. «Государь» Макиавелли – это, конечно, как вы помните, такая развернутая инструкция: как взять власть и удержать ее. Монтень не пишет такую инструкцию, тем более он в основном – не про политику. Но стилистически это чем-то близко. То есть: а вот, император Конрад осаждал город, хотел всех убить, но жители его умилили, и он испытал умиление и не стал всех убивать. Никаких выводов тут нет. Ну, или он дальше на основе этой истории рассуждает о нашем людском непостоянстве, о страстях, скорби. Вот, но те, кто читал «Государя», могут почувствовать, что тут есть что-то общее, при всем бесконечном различии Макиавелли и Монтеня (и, конечно, бесспорно в пользу человечного и тонкого Монтеня по сравнению с циничным и бесчеловечным флорентийцем).
С другой стороны, мне кажется, есть еще одно произведение, которое сильно оказало влияние на французского философа. Также мог повлиять на «Опыты» Марк Аврелий Антонин. «Наедине с собой» – философский дневник, записи многострадального римского императора-стоика. Тоже написаны для самого себя, а не для читателя: текст бессистемный, автобиографичный, лаконичный и пронзительный. Мне кажется, если мы попытаемся понять и определить «предков» «Опытов» Монтеня в смысле стиля и жанра, то тут будет и августиновская «Исповедь», и Сократ, и, может быть, Макиавелли, и, может быть, Марк Аврелий, и много кто еще, и Петрарка, несомненно. Самые разные влияния. Но это мои собственные наблюдения, я не читал подробных работ по Монтеню, где все это бы детально анализировалось.
А сейчас я вас повеселю. Я прочитаю обращение автора к читателю, предваряющее «Опыты». Я вам его прочитаю и потом немного прокомментирую. Итак, слушайте:
ebooksa