Экзистенциализм. Возраст зрелости

Вопросы

– Может ли диалог рассматриваться от одного лица? Обязательно ли, что если я рассматриваю другого человека как «Ты», чтобы и он меня также рассматривал?

– Мне кажется, что отношение «Я-Ты» всегда обоюдно. Другое дело, что поскольку Бубер включает в него все, не только людей, но Бога и природу, то этот ответ может быть как в вербальных, так и в невербальных формах. Дерево говорит иначе, чем человек, и Бог говорит иначе. И здесь есть элемент взаимности. Другое дело, что если ты не готов открыться, то никакого открытия ты и не сделаешь. Если ты не готов встретиться, не протягиваешь руку человеку, животному, Богу, то не удивляйся, что с той стороны ничего не появляется. Но конечно же Бубер говорит о некой взаимности. Диалог равноправен не в смысле какой-то абсолютной эгалитарности, это именно встреча, а она предполагает как минимум двух участников.

Кстати замечу, очень важная тема в рамках разговора об отчуждении и «Я-Оно»… Вы помните, с чего начался иудаизм? С борьбы с идолопоклонничеством. С этого начинали первые еврейские пророки. И это и есть тема борьбы с идолами – с поклонением не Богу, а камню, не Абсолютному присутствию и субъекту, а подменяющим его объектам. Тема идолопоклонничества – это есть первая формулировка темы отчуждения. Ничего не гарантировано, но для того, чтобы произошла встреча, ты должен открыться, и если повезет, то ты что-то встретишь с той стороны.

– Мой вопрос скорее относится к современности, современному восприятию человеком мира и других людей. В ситуации повсеместного отчуждения, когда люди говорят не от себя и думают не от себя, но выступают в качестве агентов каких-то систем, убежденные в том, что это они. По Буберу, возможно ли создать ситуацию встречи, если человек находится в состоянии говорения не от себя, а от лица чего-то большого, к чему, как он уверен, он принадлежит и что является тождественным его собственной сущности. То есть можно ли из этой ситуации выйти, из этого отчуждения, или никак?

– Я, не случайно начал с истории с Кафкой. Есть уровень «-измов», а Кафка говорит, что не знает, как относится сам к себе, на другом уровне. Я всегда предпочитаю такую инверсию: «не я как человек, а человек как я». Не «я как мужчина», не «я как представитель нации»… То есть начинать не с этой какой-то ложной, навязанной идентичности, а все время начинать с этого. С проблематичного и неясного, но предельно конкретного Я. Как я отношусь к своему телу? К своему имени? К своему гендеру? Кто я такой? И чем я отличаюсь от всех этих данностей? И что во мне моего? Это некоторый первый и необходимый шаг для того, чтобы состоялась встреча «Я-Ты». Пока мы находимся на уровне некой неотрефлексированной идентичности, извне сконструированной и навязанной нам, ни о каком диалоге или встрече речи быть не можем. (Вспомните сартровского героя из рассказа «Детство хозяина», растворившегося в навязанной роли; и напротив, вспомните Ясперса, сказавшего любимой жене: «Германия – это я…»; вспомните Унамуно, у которого «болела Испания».)

– То есть даже если это будет одна сторона и она будет проецировать такой диалог, с другой стороны будет постоянно поступать ответ от лица чего-то большого, например нации, государства, класса, религии, то одна сторона, скорее всего, не сможет спровоцировать встречу.

– Тут как раз очень уместно еще раз вспомнить Сократа. Тут не нужно никому объяснять, что такое ирония Сократа, собственно, первый шаг на пути сократовского метода. Это как раз преодоление человеком всего этого наносного и навязанного. То есть когда человек говорит: «я думаю», а Сократ просит его ответить за свои слова. Это ты так думаешь или тобой так думают? Это твоя позиция? – тогда защищай и продумывай ее! – говорил Сократ. И через эту деконструкцию путем вопросов он сбрасывает с человека все наносное. Сократ развенчивал то, что человек считал своей идентичностью, своими убеждениями (непродуманными и воспринятыми извне) и что оказывалось в действительности неким информационным мусором, неким непереваренным эклектическим набором стереотипов, который удобно заменял ему свои убеждения. Я думаю, что сократовская ирония – это необходимый шаг. Нужно заставить человека отстаивать свою позицию, продумать ее до оснований. И тогда то, что останется, то и будет им. А все остальное рухнет.

Приложение

Мишель Монтень[7]

Итак, как я построю свой рассказ?[8] Вполне типично для ликбезовской лекции. Я буду сначала говорить об эпохе, биографии, влияниях, испытанных Мишелем Монтенем, и о его личности. Потом о взглядах Монтеня на познание, на религиозную веру, потом на жизнь, на природу, на человека, на смерть. И довольно много в конце поговорю о том, на кого и на что он повлиял.

А вообще, рассказывать о Монтене… знаете, в чем сложность? Это философ предельно не систематический. Вот в этом смысле он абсолютно противоположен Декарту, Спинозе, Лейбницу, Гегелю. Философ, который с трудом поддается какому-то обобщению, систематизации. Поэтому я отчасти восполню эту проблему тем, что буду много его цитировать. А цитировать его весьма приятно и полезно.

Но давайте начнем все-таки с его удивительной жизни, хотя, с виду она была совсем неяркой, и в ней было мало выдающихся событий.

Годы жизни: 1533–1592. Давайте вспомним, что это за эпоха. Это конец Ренессанса. В Италии уже отбушевали ужасные Итальянские войны. Италия превращена в пустыню. В Европе разгораются Реформация, Контрреформация и религиозные войны. А поскольку мы говорим о Франции, жизнь Монтеня приходится на самый пик гражданских и религиозных войн: резня, католики режут гугенотов, гугеноты пытаются, в свою очередь, отбиваться, идет взаимная поножовщина.

Все историки, конечно, помнят эту дату, 24 августа 1572 года – ночь Святого Варфоломея. Как вы можете заметить, случилась она, когда нашему герою было сорок лет. То есть вот фон: угасание, упадок, разложение, вырождение Возрождения (простите эту не совсем невольную рифму-оксюморон).

В этом смысле Монтень, в отличие от многих других, двойствен: мыслитель Возрождения, но Возрождения в период его разложения, упадка и саморазрушения. И в Монтене будет много от Возрождения, но еще больше от его упадка и от его, скажем так, самокритики и кризиса. Это – эпоха Реформации, всех связанных с ней страстей, и жутких религиозных войн.

Что еще? Это время, что важно заметить, конечно, Великих географических открытий и начала колонизации Нового Света. На Монтеня это тоже сильно повлияло, потому что в своей книге он будет время от времени вспоминать про индейцев, про Новый Свет. Это расширяет горизонты, это позволяет сравнить нашу старую-добрую матушку Европу и вот этих новых странных людей, живущих естественной жизнью. И чаще всего у Монтеня это сравнение – не в пользу европейцев, а в пользу индейцев. (Здесь он такой прадедушка Руссо и его «добродетельных дикарей».) И, вообще, как все по-разному бывает у людей, какие разные нравы! В общем, это важный контекст, важный фон для Монтеня и его книги.

Еще несколько эпиграфов к этому докладу. Монтень так хорош, что хочется предварить свою основную речь парочкой-троечкой эпиграфов.

Первая цитата – из философа экзистенциалиста и феноменолога, друга Сартра, Мориса Мерло-Понти, из его изумительной, замечательной статьи «Читая Монтеня». Очень хороший эпиграф ко всему тому, о чем я сегодня вам буду говорить эти два с половиной часа: «По правде говоря, речь не может идти о разрешении проблемы человека, а только о том, чтобы описать человека в качестве проблемы». Это одна из самых точных характеристик философской программы Монтеня. Не решить проблему человека, но описать его в качестве проблемы!

Еще две цитаты, одна – о Монтене, другая – самого Монтеня.

Цитата Вольтера о Монтене: «Прекрасен замысел Монтеня наивным образом обрисовать самого себя, ибо он в итоге изобразил человека вообще».