– Слушайте меня!
– Я слушаю.
– Любовь – это не обязательное условие. Вы это знаете, не так ли?
– Я всегда считала, что это важное условие.
– Она приходит не ко всем. Возможно, к вам она и не придет.
Мрачная, однако, перспектива!
– Возможно.
– А в таком случае, – тон его был ласков и рассудителен, – разве так уж плох будет компромисс? И разве он не предпочтительнее работы с девяти до пяти до скончания дней и пустой квартиры в Лондоне?
Он нащупал мою больную точку. Я так долго была одна, что перспектива одиночества до скончания дней очень меня пугала. А Гренвил сказал: «Ты создана для того, чтобы жить с мужчиной, иметь дом, детей». И вот теперь все это приблизилось, ждет меня. Стоит только руку протянуть, принять то, что предлагает Элиот.
Я произнесла его имя, и он обнял меня, крепко прижал к себе, целуя в глаза, щеки, губы. София глядела на нас, но я не обращала на это внимания. Я говорила себе, что она давно мертва, а Джосса я уже вычеркнула из своей жизни. Зачем же мне обращать внимание на то, что думает обо мне он или она?
Наконец Элиот сказал:
– Нам пора. – Он слегка отстранил меня со словами: – Тебе надо принять ванну, смыть всю эту грязь с лица, а я должен достать лед из холодильника и заготовить все необходимое, чтобы выступить в роли усердного виночерпия для Гренвила и матушки.
– Да. – Я высвободилась из его объятий, отвела прядь волос с лица. Я чувствовала жуткую усталость. – Который час?
Он взглянул на часы. Ремешок на них, который я ему подарила, был еще совсем новенький и поблескивал.
– Почти половина восьмого. Мы могли бы здесь хоть всю ночь оставаться, но, к несчастью, жизнь продолжается.
Я устало поднялась. Не глядя на портрет, я подняла его и поставила обратно – в укромный пыльный угол с его паутиной и пауками, опять повернув лицом к стене. Потом я взяла наугад еще несколько холстов и поставила их так, чтобы завалить, загородить портрет. Вот теперь, говорила я себе, все стало как прежде. Кое-как мы прибрали в мастерской и прикрыли холсты упавшими и пропыленными простынями. Элиот выключил торшер, я взяла фонарик. Мы вышли, погасив верхний свет, закрыв и заперев дверь мастерской. Элиот взял у меня фонарик, и вместе, вслед за прыгающим кружком света, мы пошли по тропинке, то и дело оскальзываясь, спотыкаясь о притаившиеся кочки и камушки бордюра; а потом взобрались на блестящие от дождя мокрые ступени террасы. Над нами высился дом, за задернутыми шторами которого горел свет, а вокруг бушевал ветер и гнулись, раскачивались безлистые деревья.
– Вот уж не знал, что непогода может так долго длиться, – сказал Элиот, открывая боковую дверь, и мы опять очутились в доме. Холл встретил нас теплом и ощущением безопасности, и пахло в нем вкусно: тушеной курицей, которая готовилась на ужин.
Мы расстались. Элиот направился в кухню, я же поднялась наверх, чтобы скинуть с себя грязную одежду, налить ванну и понежиться в теплом ароматном пару. Я смогла наконец расслабиться и ни о чем не думать. Я слишком устала, чтобы думать. Вот засну сейчас, мелькнуло в голове, и, наверное, захлебнусь. Почему-то перспектива эта меня не слишком встревожила.
Но я не заснула, потому что, лежа в ванной, вдруг услышала звук, перекрывающий шум ветра: к дому приближалась машина. Из окна ванной, находившейся в задней части дома, были видны подъездная аллея и передняя дверь. Я не потрудилась задернуть шторы, и фары машины на секунду осветили темноту окна. Хлопнула дверь, раздались голоса. Потревоженная, я вылезла из ванны, вытерлась и направилась через площадку к себе в комнату, но замерла на месте, потому что из холла на лестницу донеслись взволнованные голоса:
– …нашел ее на полпути вверх по холму… – говорил незнакомый мужской голос.