– Ну, тогда обязательно в этом порядке, – со вздохом ответила Люба. – Сначала кофе и шоколад, потом – пытки…
– Ну, что у тебя случилось, девочка? Таким красавицам по статусу не положено грустить, – спросил Кольчевский, ставя перед ней кофе в ярко-жёлтой чашке.
– А я и не грущу.
– Люба, Люба… Да что ж творится в этом подлунном мире – если ТАКИЕ девушки от тоски любовной сохнут.
Она дёрнулась, чтобы возразить. И передумала. Отломила еще кусочек тёмного шоколада.
– Да кто же это такой, что так тебя расстраивает? Я даже представить не могу – что это за принц прекрасный, что ты по нему так убиваешься.
– Любовь зла – полюбишь и… принца. А Любовь Станиславовна не только зла, но еще и дура.
Кольчевский демонстрирует изгибом брови свое удивление ее откровенностью. А Люба вдруг решается продолжить и спросить:
– Виталий Федорович, а вы знаете… как моя мама начала писать?
– Ты имеешь в виду обстоятельства ее перехода от амплуа «критикесса» к амплуа «писательница»?
– Да.
– В самых общих чертах. Верочка как-то обмолвилась, что у нее тогда был очень тяжёлый период в жизни. Мы не настолько дружны с твоей мамой, чтобы она мне рассказывала детали, но у меня есть ощущение, что это связано с твоим отцом.
– Так и есть. Они расстались, и мама думала, что навсегда. Тогда она и начала писать. И это помогло ей пережить потерю дорогого человека, ну, она так думала.
Кольчевский внимательно смотрит на нее.
– Ты попробовала последовать этому рецепту?
Люба морщится.
– Да.
– И как?
– Дерьмо полное! Простите. Пробовала вести дневник – записки сумасшедшей. Стихи попробовала написать – корявое убожество. На прозу замахнулась – не лучше стихов.
– Ты к себе сурова. Давай я посмотрю?