– У нас не факультет, конечно, но мы попробуем что-нибудь придумать, если тебе это нужно.
– Очень!
Вера Владимировна отреагировала на открытие дома филиала стеклодувной мастерской гораздо более скептически, нежели отец.
– Доченька, ну зачем тебе это? Это же тяжело, опасно. Вон, уже ожог на руке. Неужели ничего менее опасного нельзя выбрать?
– Моя дочь – художница. – Станислав Александрович обнимает Любу за плечи. – И только сам мастер определяет материал, с которым будет работать. Если моя дочь хочет работать со стеклом, значит, она будет работать со стеклом.
– Упрямые, – вздыхает Вера Владимировна.
Да, Любе повезло с родителями. На обустройство домашней мастерской у отца ушла неделя. Под это дело была выделена бывшая комната Нади. Отец проконсультировался по телефону с Егором по поводу оборудования, нашёл всё необходимое, купил, сам установил и подключил. Вера Владимировна при виде баллонов с газом и кислородом покачала головой, понимая, что спорить бесполезно. И только увидев сильную струю ярко-голубого пламени в опасной близости от своей девочки, охнула. И тут даже Любины уверения в том, что она этим уже не один месяц занимается и знает, что делает, не помогли – мама два дня отпаивалась успокоительным. И предпочитала не заходить в комнату, когда дочь работает.
А Люба работала. Она была безумно благодарна Егору за всё, что он для нее сделал. Но, лишь оставшись наедине со стеклянными заготовками и горелкой, она раскрылась по-настоящему. А у нее стало получаться такое… Такое, что даже Беркович присвистнул, когда она показала ему свою Жар-птицу.
– Люба, это здорово. По-настоящему здорово.
– Спасибо. – Слова Егора для нее много значат.
– Не хочешь выставить на продажу?
– Предлагаешь стоять на рынке? Налетай, не скупись, покупай живопись…
– Не обязательно. Можно попробовать…
– Эй, молодежь, – в комнату заглянул отец, – айда чай пить. «Прага» поспела.
Торт удался, чай ароматный, беседа ведется на приятные для Любы темы. И вдруг, неожиданно, отец портит всё:
– Мне Глебадий втык тут сделал. Сказал, заедет проверить, как я с кислородным баллоном обхожусь. Историями страшными пугал.
– Но ведь это действительно опасно, – Вера Владимировна дала понять, что она до сих пор не в восторге от опасной затеи.
– Я сделал всё, как положено, – парирует Станислав Александрович. – Так что пусть приезжает, проверяет, бюрократ медицинский. Хоть один, хоть с Колькой. Мне стыдиться нечего – я всё делаю на совесть… – Тут Соловьёв замолчал, недоуменно уставившись на жену, толкающую его под столом ногой.
А у Любы резко пропадают аппетит и желание поддерживать разговор. От одного толко имени: Колька, Ник, Звероящер, Любимый. Потерянный любимый… Он ее не простит. Никогда.
Работа Ника не спасала – сколько бы ее ни было. Он стал спать по ночам, но проклятые картинки преследовали его и наяву. Кто бы мог подумать, что у него такое богатое воображение? Раньше вот Ник полагал, что у него воображение отсутствует напрочь. Зато теперь с каким-то мазохизмом представлял. Любу. С другим. Обязательно в постели. Ей с другим так же хорошо, как было с ним? Или, возможно, тот, другой, дал ей то, что не дал он сам? От этих мыслей, право слово, мутило. Надо на что-то переключиться, работать до отключки – не помогает.