— С меня ведь сняли мерку.
Тем временем возвратилась мать с самим фельдшером.
У меня отлегло от сердца; но в то же время мне было больно чего-то. «Ты его никогда, может быть, больше не увидишь», — говорил мне какой-то внутренний голос
— Ну и свет, — вздыхает фельдшер, входя в комнату, кряхтя и запыхавшись, — реб Занвиль женится на молодой девушке, а Лейзерл, сын синагогального старосты, становится «порушом»[26] — удрал от своей жены!
— Лейзерл? — удивленно спрашивает мать.
— Он самый. А я, шестидесятилетний старик, должен с утра до ночи быть на ногах, тогда как мой подручный, молодой человек, ни с того ни с сего заболел.
Меня снова бросило в жар.
— Не держите у себя такого гоя, — вставляет мать.
— Гой? Что значит — гой?..
— Что мне до ваших сплетен, — нетерпеливо обрывает отец, — делайте лучше свое дело.
Отец мой, вообще, был добр. Мне всегда казалось, что он не в состоянии и мухи обидеть, и, несмотря на это, в его словах чувствовалось глубокое пренебрежение к фельдшеру.
Будучи пригвожден к постели, он бывал счастлив, когда заходил кто-нибудь побеседовать с ним; с одним только фельдшером он никогда не мог слова сказать, — он постоянно обрывал его посреди речи, побуждая его делать свое дело. Только теперь я впервые так сильно почувствовала это. У меня сжалось сердце. Я подумала, что он еще хуже обошелся бы с «подручным», который теперь лежит в постели.
Чем он болен?
Говорит, что у него порок сердца.
Что это за болезнь, я не знала, — должно быть, это что-то такое, от чего иногда ложатся в постель. Тем не менее, сердце подсказывало мне, что и на меня падает часть вины в этом.
Ночью я плакала во сне; мать разбудила меня и села у моего изголовья.
— Успокойся, дитя мое: не станем будить отца. — И мы продолжали наш разговор шепотом.
Я заметила, что мать сильно встревожена. Она глядит на меня испытующе и хочет что-то выведать, но я твердо решила ничего не говорить ей, по крайней мере, пока спит отец.
— Отчего ты плакала, дитя мое?
— Не знаю, мама.