Песня начинает стонать, краткие возгласы льются — точно кто-то исповедуется в грехах в Судный день или на смертном одре.
Еще громче, но вместе надорванный голос звучит; все более отрывистый, словно слезами заглушенный, точно страданьем изломанный… Затем несколько глубоких вздохов, резкий выкрик; один… другой, и вдруг прерывается, тихо, — кто-то скончался…
Песня снова пробуждается, переходит в горячие, пламенные вопли, стоны летят, обгоняют друг друга, смешиваются, подымаются до неба, плач и рыдания слышатся в песне — точно у могилы.
Вот раздается тонкий, чистый детский голосок, мокрый от слез, дрожащий, испуганный:
Дитя произносит номинальную молитву!
Песня переходит в думу; грезы, мечты, представления, тысячи мыслей медленно растекаются сладкими душевными мелодиями. Утешают, успокаивают… такими добрыми словами, такою крепкой верой, что мир возвращается смятенной душе, и снова хочется жить, страстно хочется жить, хочется верить, воскресают надежды!..
Слушатели были растроганы до слез.
— Что же это за песня? — спросили они.
— Это поминальный напев для дочери Кацнера.
— Не стоило бы, правда, такую песню тратить для этакой души; народу, однако, песня понравится, киевские гости будут восхищены…
Киевские гости, однако, не были восхищены.
Свадьба не происходила уже по стародревнему обычаю, и поминальный мотив был некстати.
Киевские гости предпочитали танцевать с дамами.
Зачем им заунывные песни, к чему им тоска! И чью душу поминать собрались, о чьей душе молиться? Неужели о душе старого скряги!
Живи этот скряга теперь, невеста и половины приданого не получила бы!
Пусть старый Кацнер нынче воскреснет, увидит белое атласное платье невесты, подвенечный убор и цветы; пусть увидит он вина, торты, всевозможные рыбные и мясные блюда, под которыми ломятся столы — и он снова умрет, и смерть ему не так легко дастся, как в первый раз.
И зачем вообще эти старые, глупые обычаи?!
Живее! — кричат киевские гости.
Оркестр замолк. Хаим с волнением заиграл свое соло на скрипке. У народа попроще показались и слезы. Вдруг один из киевских крикнул:
— Что это значит, хоронить кого собрались, что ли?