— Садитесь, ребе!
Брестский раввин садится, а Бяльский цадик становится перед ним.
— Скажи мне только, Hoax, — говорит раввин, подняв ресницы, — почему ты убежал из моего иешибота? Чего тебе там недоставало?
— Мне, ребе, там недоставало, — отвечает цадик спокойно, — воздуху… Я не мог там дышать…
— Что это значит? Что говоришь ты, Hoax?
— Не мне, — объяснил цадик со спокойной улыбкой, — а моей душе недоставало…
— Почему, Hoax?
— Ваша Тора, ребе, лишь сухой закон. Она — без благодати, без искры милости ваша Тора! А потому она без радости, без воздуха… Одно железо и медь — железные постановления, медные законы… И слишком она недоступная Тора, — для ученых только, для одних избранников…
Брестский раввин молчит, а цадик продолжает:
— А скажите мне, ребе, что вы можете дать всему Израилю? Что у вас есть для дровосека, лесника, для ремесленника, простого еврея?.. В особенности для грешного еврея? Что вы можете дать не ученым?
Брестский раввин молчит, будто не понимает, что тот говорит, а Бяльский цадик по-прежнему стоит перед ним и продолжает своим сладким голосом:
— Простите меня, ребе, но правду я должен сказать: жестка была ваша Тора, жестка и суха, потому что она была лишь телом Торы, а не душой ее!
— Душой? — спрашивает раввин и трет рукой свой высокий лоб.
— Конечно! Ваша Тора, ребе, как я сказал, лишь для избранников, для ученых, но не для всего Израиля, а Тора должна быть для всего Израиля. Святыня должна осенять весь Израиль. Ибо Тора — душа всего Израиля.
— А твоя Тора, Hoax?
— Вы хотите видеть ее, ребе?
— Тору — видеть? — удивляется Брестский раввин.
— Пойдемте, ребе, я вам покажу ее. Я покажу вам блеск ее, радость, льющуюся из нее на всех, на весь Израиль.
Брестский раввин не трогается с места
— Прошу вас, ребе, пойдемте, это недалеко.