Я все-таки притрагиваюсь к цепочке, ощупываю по очереди все пять книжечек. Их металлические уголки слегка умеряют мое беспокойство. Я не желала потерять себя в Пасторали. И никогда не планировала здесь остаться.
– Тогда почему позабыли мы?
Тео прикасается к моей руке, сплетает свои пальцы с моими. Но ничего не отвечает.
– Скажи что-нибудь, – взмаливаюсь я. – Что ты об этом думаешь?
Его рука дергается, ослабляет свою хватку, но тотчас сжимает мою ладонь снова.
– По-моему, мы поверили в ложь… и верили в нее слишком долго.
Тео обвивает меня руками, я прижимаюсь щекой к его плечу, стекающие с подбородка слезы увлажняют его рубашку.
Солнце уже поднялось над деревьями, засияло в полную мощь. И мне хочется верить, что Тео – на самом деле мой муж, что мы выросли в этой общине посреди леса. И мне хочется верить в то, что я действительно его люблю, сильно, по-настоящему. Что мое чувство к нему – не самообман заблудшей женщины, страдающей амнезией.
Но он не спешит сказать мне, что думает. А я, пожалуй, не горю желанием это услышать. Мне хочется и дальше притворяться. Оставить все как есть и делать вид, что так было всегда. Жить спокойной, простой, пусть и невыразительной жизнью. Мой муж мне муж. Моя жизнь – это моя жизнь. Но чем дольше мы стоим на крыльце, тем больший клин вбивает между нами страх. И я сознаю: он становится другим. Он вовсе не Тео, он – Тревис Рен. Мужчина, пришедший в общину за мной и разделивший ту же участь, что и я.
Слыша, как колотится у уха его сердце, я также понимаю: он думает о том же, что и я. Мы не можем здесь оставаться. Эта жизнь – ложь.
Элоиза провела в лесу несчетное число дней и ночей. Проходили недели, годы. Деревья оплетали ее ветвями, прорастали корнями в ее сердце, и вскоре она стала такой же твердой и жесткой, как их кора. Довольно скоро она стала забывать свою старую жизнь, отчий дом на окраине леса, мягкость простынь с «огуречным» узором и мамин поцелуй в щеку перед сном.
Элоиза стала лесным существом. И даже имя свое не могла теперь вспомнить. Оно стерлось в ее памяти, стало темным пятнышком, разобрать которое оно не могла.
Но когда привыкаешь к темноте, сживаешься с гадкими, скользкими, насквозь прогнившими сущностями, ты забываешь, что такое солнечный свет. Ты забываешь, по чему должна скучать и тосковать. И тогда возврата назад уже нет.
Калла
Би возвращается. Я стою на заднем крыльце – пытаюсь упорядочить хаотичные мысли, не укладывающиеся в голове. Стараюсь понять, как мне (точнее, нам!) жить в Пасторали дальше, но звон в ушах слишком сильный, а тело сковано неуверенностью. И в этот момент я замечаю Би. Она идет по лугу; распущенные волосы рассыпаются по плечам, прядки падают на лицо, и мне почему-то вспоминается песня с пластинки, снова и снова воспроизводимая заевшей иглой проигрывателя.
Когда Би приближается, я понимаю: что-то не так. Черты ее лица искажает холодная, страшная ненависть, помноженная на ярость.
– Би?
Едва это слово слетает с моих губ, болезненное сомнение сдавливает мне горло и грудь. Моя сестра – вовсе мне не сестра… Би останавливается у нижней ступеньки крыльца, она молчит и что-то прячет в руке.
– Что случилось? – спрашиваю я.