Мрачные сказки

А может быть, я горевала по родителям одна? А Калла не грустила на берегу пруда, потому что ее вообще там не было? Потому что мать с отцом не доводились ей родителями и у меня не было сестры. Я всегда была одна? Я прижимаю ладони к глазам – шум в ушах настолько сильный, что голова идет кругом. Опережая Каллу, я спрашиваю:

– Почему мы помним то, чего с нами не было?

У Каллы перехватывает дыхание.

– Не знаю. Я знаю только одно: Леви нас обманывал, он лгал нам и мы не можем здесь дольше оставаться.

Я отворачиваю голову к окну, прислушиваюсь к пению птиц, к ударам о стекло глупых мошек, ищу хоть какое-то напоминание. Мне нужно понять, как это место стало моим домом. Но сердце колотится и звенит в ушах, кровь клокочет, словно ищет выход наружу.

– Я беременна…

– Я знаю, – помолчав немного, произносит Калла.

И я сознаю: моя сестра права. Мы не можем здесь оставаться. Леви сломал меня, и я не желаю растить нашу малышку, наблюдая за тем, с каким безучастием он на нее смотрит – как будто она ничего для него не значит. Я не желаю видеть, как он будет воспитывать своих детей и чувствовать, как разрывается мое сердце и гибнет моя душа, пока он меня забывает. Я вспоминаю Колетт, думаю об Эше. Он рискнул переступить границу ради спасения их дочки. Он любил жену так сильно, что поставил на кон жизнь. А Леви не любит меня даже настолько, чтобы поставить на ноги ребенка, растущего во мне.

Мысль, зародившаяся на задворках сознания, наконец обретает форму и всплывает на поверхность.

– Я не уйду без Колетт и ее малышки.

Она заслуживает большего, чем это место. Лучшего, чем то, что с нею здесь случилось. Колетт уже потеряла мужа. Я не хочу, чтобы она тут осталась и стала свидетельницей смерти собственного ребенка.

Калла нервно перебирает что-то пальцами. Я слышу слабый звук металла. Динь-динь. Похоже, у нее браслет или цепочка на шее, которую я увидеть не могу.

– Мы уйдем сегодня ночью, – отвечает она.

Калла

Какие вещи берет с собой человек, собирающийся покинуть дом и не рассчитывающий вернуться?

Я стою у задней двери. В небольшой холщовый мешок отправляются буханка хлеба, банка ежевичного варенья, две свечи на всякий случай (я понятия не имею, сколько продлится наш поход по лесу) и мой лучший свитер – без дырок в вороте или по швам. Но почему-то мне кажется, что это все не то.

По спине пробегает нервная дрожь, я опять прикасаюсь к цепочке на шее. Она принадлежала в прошлом мне – мне прежней, позабытой, размытой на фото, растворившейся и стекшей каплями на пол, в щели между половицами. Теперь я прежняя – лишь серое пятно. Вспоминаю, как открыла черную коробочку с золотой лентой, а внутри лежала цепочка с одной подвеской. Поднесла ее к свету, струившемуся в окно, выходившее в город с видом на набережную. Я написала пять книг, составивших цикл о Лисьем Хвосте, и получила за них пять подвесок. Их присылала мне редактор – женщина, чье имя я не помню, – по одной после выхода в свет каждой книги.

– Ты готова? – спрашивает Тео.

Его голос сбивает меня с мыслей, возвращает из воспоминаний в настоящее. Муж придерживает мне дверь. Би уже покинула дом. Она пошла за Колетт и ее дочкой. А мы с Тео пойдем к Леви и заберем ключи от пикапа. Муж уверен, что они лежат в ящике рабочего стола в его кабинете. А потом мы встретимся с Би и Колетт на дороге у ворот и все вместе сбежим.

Выпустив из пальцев цепочку, я киваю Тео. Порез на предплечье зудит, в висках пульсирует кровь. Когда муж закрывает за нами дверь, я оборачиваюсь через плечо. Жизнь, которой мы жили в этом доме, казалась настоящей, стоящей отпущенного Господом срока. Но она никогда не была нашей по сути.