Мрачные сказки

Мои глаза находят Генри. Он сидит в передней части Круга: выбеленные сединой волосы коротко пострижены на затылке, плечи неестественно выгнуты вперед. Старые кости не позволяют ему занять такое положение на твердой деревянной скамье, при котором тело не испытывало бы боли. Генри – один из старейших обитателей Пасторали. Он прибыл сюда на желтом школьном автобусе вместе с остальными основателями. Он пережил здесь самые суровые зимы и в курсе всех решений, которые когда-либо принимала община. Генри чинил, латал и конструировал многие вещи в Пасторали: стулья, ветряные колокольчики, ложки, садовые калитки, дверные ручки. По просьбе Тео он даже сделал обручальное кольцо, которое я ношу теперь на безымянном пальце. Генри смастерил его из кусочка старого металла. Я доверяю этому человеку. И сейчас с нетерпением жду, когда же он возьмет слово и поделится с нами тем опытом, что накопил за все годы в общине. Подскажет, как нам лучше поступить. Но Генри слова не берет. Слегка наклонив голову, он молча оглядывает деревья, как будто вспоминает что-то – время, ускользнувшее от него.

– Мы благодарны Колетт за ту новую жизнь, что она принесла в этот мир, – заговаривает Леви, начав ходить по сцене из стороны в сторону и приковав к себе наше внимание. – Но нам не стоит соблазняться идеями, ставящими под угрозу и всю общину, и жизни отдельных людей. Ведь гарантия нашего выживания здесь – изолированность. – Все не отрывают глаз от Леви; справа от меня фыркает, брызжа слюной, малыш; мать начинает суетливо убаюкивать сына. – Мы не имеем права на ошибку. И не должны испытывать судьбу. Выход за ворота, на дорогу, – огромный риск. Мы не должны рисковать жизнями многих людей.

По рядам проносится нестройный гомон голосов – и мужских, и женских. Члены общины решают, соглашаться ли им с Леви или все-таки стоит рискнуть, выйти за пределы Пасторали.

– Мы могли бы воспользоваться одной из машин, – тихо, почти кротко предлагает кто-то. – Может быть, какой-нибудь автомобиль еще на ходу.

Брошенные машины, прозябающие в грязи на окраине общины, ни разу не заводились за многие годы. Большинство из них разобраны на части; колеса сняты, моторы нашли себе иное применение, топливо слито. И шансы, что движок хотя бы одной из них заведется, минимальны.

– Люди, пожалуйста! – качает головой Леви. – Я понимаю, почему вы все так сильно переживаете. Речь идет о жизни, которую нам очень хочется сберечь, – о новой жизни! И мы ценим ее больше всего остального. Она ценна и, безусловно, крайне важна для нашего существования, для сохранения нашего поселения. Но мы приняли решение жить здесь, в изоляции от внешнего мира. И мы не можем рисковать всей общиной ради всего одной жизни, – Леви проходит к боковому краю сцены, и все люди поворачивают головы, следя за его перемещением. – Да! Возможно, мы могли бы обеспечить дочери Колетт лекарства и больничный уход под надзором врачей. Но разве этого хотим мы с вами на самом деле? Разве мы желаем принести в жертву свой образ жизни и не позволить природе самой решить за нас – жить этой девочке или нет? Разве не этому мы посвятили себя? Разве не сами доверились земле? Чтобы она кормила нас, обеспечивала нас всем, чем может, но иногда и забирала что-то взамен? – Вздохнув, Леви скрещивает на груди руки; он понимает, что люди будут молчать, сконцентрировав внимание только на нем и внимая каждому его слову. – Разве не мы сами судили себе жить по законам природы и в полном согласии с ней? И с нашей стороны было бы эгоистично и опрометчиво полагать, будто мы способны изменить ход вещей и событий, нам уже предопределенный и заданный. Эта девочка была даром, но не все дары суждено сохранить.

Несколько человек снова начинают ерзать, кто-то справа от меня закашливается, но никто не пытается возразить. Леви опускает голову; он вдруг выглядит страшно уставшим, как будто каждое озвученное слово раздирает ему сердце:

– Увы, это жизнь… Но мы и прежде сталкивались со смертью и горечью утраты. Мы и прежде теряли наших близких, даже таких маленьких, как ребенок Колетт. Это не первая потеря для нас.

Площадку обволакивает полная, зловещая тишина. Словно каждый из нас вспоминает умерших членов общины – тех, кого мы погребли на окраине поселения.

– Я знаю, заманчиво предполагать, что дорога окажется безопасной после стольких лет. Но мы видим и слышим: пограничные деревья снова плачут. Болезнь все еще живет за чертой Пасторали, – Леви указывает на лес к западу, границу, неподалеку от которой мы все сидим.

Тишина становится звенящей. Не слышно даже шепота. Я чувствую, как напряжена спина Тео, сидящего рядом. Он держит руки на коленях и за все время, пока Леви говорил, даже не шелохнулся. Муж ничем не выдает, что уже не раз делал то, чего нас умоляет не делать Леви. Да, он нарушал границы Пасторали. И все же… в нем ощущаются тепло и жизнь. А вовсе не гниль, растлевающая организм изнутри.

– Не судите о прожитом дне по урожаю, который вы пожинаете. А судите по семенам, которые сажаете, – продолжает Леви.

Он подходит к переднему краю сцены; глаза широко распахнуты и ярко сверкают. Я понимаю, почему его любит Би, почему ее так к нему влечет. Слова Леви – как брызги холодной родниковой воды, окропляющие обожженную солнцем кожу. Целебное снадобье, в котором мы все нуждаемся.

– Разве мы не ради другой жизни сеяли здесь семена и взращивали плоды? И неужели мы желаем обратить все вспять? Вырвать растения с корнями из земли и уничтожить все, что мы здесь возделываем?

Я невольно подаюсь вперед. «Да, – проносится у меня в голове. – Созданное нами здесь прекрасно, и не следует его предавать. Мы не должны рисковать многими жизнями ради одной».

За словами Леви следует долгая, тяжелая пауза. И мне кажется, что я слышу движение наших век и дыхание, задержанное в легких.

– Мы не можем рисковать, посылая кого-то в путь через лес, – опустив на миг глаза, Леви опять переводит взгляд на нас. – Я ваш предводитель, моя обязанность – вас защитить. И потому мое решение таково: мы не повезем и не понесем ребенка Колетт через лес. Все бремя этого решения я возлагаю на себя. Я несу ответственность за эту бесценную маленькую жизнь, и я делаю тяжелый выбор: хочу сберечь вас, защитить наши жизни в общине. Я иду на жертву, я беру эту крошечную жизнь в свои руки. И эту жертву я делаю ради вас, – глубоко вздохнув, Леви подносит руку к сердцу, в темных, немигающих глазах отражается искренняя печаль. – Завтра ночью мы подожжем шалфей по периметру Пасторали, и дым прогонит болезнь обратно в лес. Мы будем в безопасности. И мы выдержим очередное испытание, как было всегда. Мы выживем! Община уцелеет!

Несколько человек тихо перешептываются, но они очень аккуратны в своих словах, а те быстро растворяются в ночном воздухе. Ни у кого больше не осталось аргументов в поддержку своего несогласия. Мы понимаем, почему Леви принял такое решение. Мы сознаем, какое бремя он несет.

– Если у вас есть вопросы о безопасности нашей общины и вы бы хотели их обсудить, – медленно кивает Леви, пристально вглядываясь в наши лица, словно пытается определить, кто разделяет его мнение, а кто еще сомневается, – вы можете поговорить со мной лично. Не стоит волновать всю общину. – Леви снимает руку с сердца. – А пока, – добавляет он, – давайте думать и молиться за дочку Колетт! И надеяться на то, что уже в ближайшие дни она оправится и окрепнет.

Я чувствую, что Тео поворачивается. Он хочет заглянуть в мои глаза, но я смотрю прямо перед собой.