Все случилось летом

22
18
20
22
24
26
28
30

Тем не менее гость посторонился, пропустил вперед хозяина. В чужой квартире он чувствовал себя вполне непринужденно.

Судья провел его во вторую комнату, поменьше, служившую кабинетом. С тех пор как сын и дочь обрели самостоятельность, Силав с женой довольно удобно смогли устроиться в двухкомнатной квартире. Предложив гостю кресло, Силав подсел к письменному столу. Незатейливая настольная лампа освещала тесноватую, просто обставленную комнату. Тахта, книжные полки…

— Ну вот, как будто мы расположились, — проговорил хозяин.

Однако Артур Винда не спешил садиться.

— Только вот что… Вы у себя дома, и мне бы не хотелось, чтобы вы, так сказать, находились при исполнении служебных обязанностей, — произнес он своим хрипловатым голосом. — Выслушайте меня просто так, а не по долгу службы. Я понимаю, между нами ничего нет общего. Разве только то, что мы люди. Я, конечно, более независим, чем вы. Вы связаны служебным положением, связаны… Да, ведь вы член партии? Конечно, как же иначе. Стало быть, связаны партийной дисциплиной, обязаны чуткость проявлять, таких, как я, воспитывать. Не так ли? И все же на сегодня прошу вас позабыть обо всех своих обязанностях, о служебном долге…

Судья вскипел. Что за наглец! Еще будет указывать, что он должен и чего не должен… Вышвырнуть его вон, да и только! Однако Силав давно научился себя сдерживать, а кроме того, он не мог отделаться от ощущения, что его воля, независимое суждение еще в самом начале разговора были как бы подавлены, опутаны. Нет, каково, этот уголовник пытается заставить его мыслить по-своему! Чушь!

Скрывая смущение и досаду, Силав недовольно буркнул:

— Вздор вы говорите! Человек чуть ли не с пеленок несет бремя долга и обязанностей хотя бы потому, что он человек. Прошу садиться, мне неудобно беседовать, когда вы стоите. Так вот…

— Я вижу, вы обиделись, но поверьте, я не мог иначе. Вам неприятно слушать мои слова. Что ж, я умею говорить и приятные вещи. Только зачем?

Вопрос остался без ответа.

Винда сел в кресло, откинулся на спинку, руки положил на подлокотники. Но удобная поза чем-то ему не понравилась, и, подвинув кресло, он пристроился на краешке, точно робкий проситель.

Разделял их лишь угол стола, и судья мог хорошо рассмотреть непрошеного гостя. Да, похоже, человек этот хлебнул в жизни горя — такие глубокие морщины бывают у безнадежно больных или… или у таких, как он. Когда их взгляды встретились, Силав не выдержал, отвернулся. В глазах незнакомца была жуткая тоска. Казалось, его запавшие, с красными веками глаза плачут, но плачут без слез, и на щеках их тоже не видно, но слезы, возможно, падали глубоко в душу.

Настольная лампа освещала поверхность стола, их лица, небольшое пространство пола. В остальном комнату укрывал уютный полумрак. Временами в окно стучались ветер с дождем. Крупные капли, срываясь откуда-то сверху, звучно тренькали на жести подоконника.

— Так говорите, три года назад я вынес вам приговор… — сказал Силав, желая продолжить беседу. — А теперь? Давно на свободе?

— С лета.

— И как устроились? Где-нибудь работаете?

Винда встрепенулся. Вероятно, вопрос заставил его вспомнить что-то важное. Достав из кармана записную книжку, принялся листать ее. Судья обратил внимание: руки у него были небольшие, пожалуй, даже женственные, с длинными пальцами и, казалось бы, давно не знавшие тяжелой работы.

— Могу я воспользоваться вашим телефоном? — спросил Винда, отыскав в книжке нужный номер. — Замминистра внутренних дел велел позвонить в это время. — И тут же, словно извиняясь, добавил: — Ничего не поделаешь, начальство нужно уважать.

Телефон стоял на другом конце стола. Судья, разумеется, ничего не имел против. Винда встал, набрал номер. Ответил женский голос, а немного погодя трубку взял заместитель министра.

— Это товарищ . . .? — Винда назвал знакомую Силаву фамилию. В трубке зарокотал столь же знакомый бас, Силав все прекрасно слышал, о чем говорилось. Само собой было понятно, что Винда приглашал его в свидетели разговора.