Все случилось летом

Пасынки жизни, униженные, оскорбленные… В наплыве чувств Силав едва сдерживался, чтобы не подняться, не забегать по комнате. Так все знакомо и памятно! Маленький Силав, пастушок, стоит перед хозяйским сыном, приехавшим из гимназии на каникулы — отдохнуть, подготовиться к осенней переэкзаменовке. Сидит этакий расплывшийся увалень на стуле и командует: «Эй, пацан, принеси башмаки! Вон там под кроватью…» Чем не плевок в душу? И плевок рассчитанный! Старик хозяин, тот работникам с ярмарки привозил по калачу, по кругу колбасы, старику довелось понюхать порох трех революций, понял, что в огне и пальцы недолго обжечь, а этот… У этого мозги еще набекрень… «Ты что, оглох? Встал, как пень! Подай башмаки!» — «Не подам! Я пастух, не прислужник!» — «Ах, ты отбрехиваться вздумал, гад паршивый!» — «Не тронь, не то…» Пальцы сами в кулак сжимаются, глаза горят…

— Для первого раза дали мне полтора года, да и то условно. Несовершеннолетний. Но дело на том не кончилось, я считал, что наши счеты с генералом до конца не сведены. Я же сполна привык платить долги. Бедняк бедняком, а гордостью поступаться не следует. Так вот, вернул я «долг», и меня упекли в тюрьму. Апрель сорок первого. Рижская тюрьма для малолетних. Сейчас там школа… Суда еще не было, когда началась война. Двадцать второго июня тюрьму эвакуировали. Каждый получил по буханке хлеба, куску сала, банке варенья, кульку сахара. На «черном вороне» нас отправили на вокзал. Краем глаза видел воздушный бой над Ригой. Потом — дорога… Ночью остановка под Ликсной. Шел дождь. Пол в вагоне оказался трухлявым, двое заключенных проломили его и сбежали. Я бы тоже сбежал, да тут, как назло, проходил охранник… Вам не надоело? Я бы мог без перерыва год рассказывать… Ладно, может, доведется еще встретиться, расскажу подробнее.

— Нам торопиться некуда.

— Как же, скоро ваша супруга возвращается из театра… Домой я заявился после победы. Странное чувство: солдаты едут на восток, я — на запад. Городок наш был разрушен, домишко сгорел, мать умерла. Сестру разыскал через год-другой. Худой, измученный, истосковавшийся по светлым окнам, я озирался по сторонам в надежде где-то увидеть свои, но… Думаете, я кого-то виню в своей судьбе? Никогда никого не винил и винить не собираюсь. В ту пору многим приходилось похуже, чем мне. У меня хоть было преимущество: молодость. Перебрался в Ригу. Ну и как сами, должно быть, догадываетесь, вскоре опять очутился на казенных хлебах… Проведем на поверхности вашего стола воображаемую линию. Это будет граница между дурным и хорошим. Так вот я по сю сторону линии, я там с двенадцати лет, там все мне знакомо, каждая тропка изучена. А что за чертой… Этой жизни не знаю, в ней я беспомощен, как младенец. Мне там не удержаться. Но как ужасно… ходить под чужими светлыми окнами.

— Да ведь другого выхода нет, кроме как… удержаться, — мягко вставил судья. — Поймите, есть вещи, которых никто не поднесет вам готовыми на блюдечке. Где ваша воля, ваше желание утвердиться по другую сторону черты?

— Не решаюсь возразить… Да и нечего мне возразить. Но послушайте: у меня растет сын, была жена… Говорю «была», потому что развелась со мной. В один из «антрактов» я им выстроил домик, они обеспечены, однако сын не знает, кто я такой и существую ли вообще на свете. Иной раз схожу, полюбуюсь им издали… И чем дальше, чем острее чувствую одиночество, тем чаще мысли мои там… с ними. Так что же, прийти и рассказать все сыну про себя? На них бросить тень своего прошлого? По какому праву? У меня есть сестра, ученая женщина, и вот ведь ирония судьбы! — замужем за районным прокурором, у них трое детей. Может, к ним на житье попроситься? Будут рады, прямо-таки запляшут от счастья — отыскался-де пропащий братец, родственничек дорогой! Как бы вы поступили на моем месте? Поднялась бы нога переступить их порог?

— Пожалуй, нет, — подумав, ответил судья.

— Но ведь мне надо где-то жить.

Это был крик души. Сумеет ли сдержаться или даст волю слезам? Нет, сдержался. Вдохнул поглубже, откашлялся в кулак…

— Я понятия не имею, что такое вольный труд. Всегда работал по принуждению, под присмотром. В последний раз отбывая заключение, фактически руководил столярной мастерской. Они там были без меня как без рук. План везде выполнять надо… вот этот письменный стол — наша продукция. Я сразу обратил внимание. Да. Как-то встречаю на улице начальника тюрьмы, его теперь перевели на другую работу…

Судья кивнул, он знал об этом переводе.

— И мы с ним встретились как старые знакомые, говорили на равных. А здесь, на мебельном комбинате, я всего-навсего подсобный рабочий, да и то косятся, как бы я у них политуру не выпил… А заработки? Курам на смех… Вот так начинается моя вольная жизнь… Но и там есть отличные люди, это точно! Работает там…

Винда назвал фамилию известного спортсмена, недавно вернувшегося с победами из-за рубежа, — о нем Силаву не раз приходилось читать в газетах.

— Подошел ко мне и говорит: «Хочу тебе помочь. У меня в Бергуциеме — улица Вимба, тринадцать, выстроен дом. Там же на участке домишко поменьше, так — хибарка, но для одного вполне сойдет. В той хибарке я и сам ютился, пока строил дом. Озеро Юглас под боком, добираться проще простого — на первом автобусе до конца… Так вот, можешь купить у меня домишко. Много с тебя не возьму: двести рублей задатку, остальное — когда на ноги встанешь. И хоть сегодня перебирайся!» Дал он мне сроку до завтрашнего дня, не то домик продаст другому. Что делать? Сунулся к Амалии, а у нее, как назло, мать в деревне померла. Говорят, вернется не раньше чем через неделю… Да, я же не сказал, кто такая Амалия! Познакомился с нею весной, когда из заключения вернулся. В Пурвуциеме у нее дом с теплицами… Овощи на продажу выращивает, сама целыми днями пропадает на базаре. Я там у нее день и ночь вкалывал… Но, в общем, баба честная. Правда, денег на руки не давала, на мое имя в сберкассу клала. А книжку под замком держала… И все равно невмоготу стало. Как-то утром проснулся, гляжу, лежит Амалия, расплылась на тахте, меня на самый краешек спихнула, волосы растрепаны, рот разинула — храпит вовсю. Было бы хоть какое-то чувство к ней, а так… Тошно стало! На цыпочках вышел, за дверью надел башмаки. Куда глаза глядят — только прочь! А как бы вы на моем месте поступили?

Судья про себя ухмыльнулся и, чтобы скрыть рвавшуюся наружу улыбку, как бы невзначай прикрыл ладонью рот. Однако для Винды не прошла незамеченной эта хитрость, его лицо тоже просветлело, и он продолжал совсем уже по-дружески:

— Но Амалия добрая баба, отходчивая. Как-то встретил ее, спрашивает, что за книжкой не являюсь, двести рублей, мол, деньги немалые… Еще бы! Как бы сейчас пригодились! Но откуда ж было знать, что с ее матерью случится такое… Вот досада! Плакал мой домишко в Бергуциеме…

В соседней квартире неожиданно заиграла музыка. Там поставили последнюю пластинку Раймонда Паула, должно быть, только что из магазина. Силав знал своего соседа, тот был человек шумливый — громко разговаривал, громко смеялся, приемник и проигрыватель запускал на всю катушку, так что стены ходуном ходили. Артур Винда прислушался.

— Музыка помогает уяснить человеку, чистый он или… грязный, — сказал Винда безо всякой связи с предыдущим. — Больно сознавать, что становишься все грязнее.

За стеной отзвучала «Лесная яблоня», но ее тут же поставили во второй раз. Наверное, сосед в этой песне нашел что-то созвучное душе.

— Про бокс я уже рассказывал, — негромко продолжал Винда. — Он доставил мне не только радость, но и — что делать! — немало неприятностей… Было еще одно увлечение: танцы. Я даже курсы окончил. Да, да, уж поверьте… Ночлег обычно зарабатывал себе танцами… На танцах знакомился с тоскующими женщинами. Стоит ли об этом рассказывать? А почему бы и нет? Знакомство знакомству рознь, иной раз хочется руки воздеть к небу и в голос кричать… Позавчера зашел в ресторан — куда мне еще идти? — сел в сторонке, что-то заказал для приличия. Поодаль сидела пара — женщина лет тридцати и мужчина. Похоже, оба скучают, говорить вроде не о чем. Один раз поймал на себе ее взгляд, потом еще… Чувствую, что спутник ее — человек случайный, может, товарищ по работе, пришел за компанию. Я пригласил незнакомку потанцевать… перекинулись несколькими фразами. Мне показалось, что женщина не из тех, что ищут легких приключений, нет, она из того, другого мира, который я с детства видел в кино. Чистая… как рассвет. Боже ты мой! «Вы много страдали», — говорит мне. «Откуда вы знаете?» — «В ваших глазах прочитала… И мне нелегко приходилось». И вот танцевали мы с ней, танцевали… Настало время по домам расходиться, кавалер ее терял терпение. Я сидел, не смел поднять глаза, когда она проходила мимо в раздевалку. Подождал немного, а голос внутри говорил: «Иди! Она тебя ждет. Там, на улице. Чего медлишь?» Расплатился наскоро, надел пальто… Она стояла, прижавшись к стене, укрываясь от ветра. Одна… Ждала. Я подошел, взял ее руки в свои, и так она доверчиво мне заглянула в глаза, что я не выдержал. Доверчивость ее и доконала… Сказала просто: «Проводите меня. Пойдемте со мной. Я одна…» И я вырвался, побрел, шатаясь, по улице. Милая, хорошая, ясная, пройдет ночной угар, что я тебе скажу? Днем все покажется иначе! Как в глаза тебе посмотрю? Не имею я права — пойти с тобою… Безлюдная улица, каменный мешок, черное небо… Стены домов, казалось, давят меня, я сошел с тротуара, зашагал по середине улицы… Куда уйти от себя, куда деваться? Потом спохватился. Я же бросил ее одну, среди ночи… Хотя бы такси разыскал. Вернулся. Никого…