Глава 39
А Брагин тезисно рассказал Лере о прекрасном времени Фриско многолетней давности. О Петровиче тоже, в этой связи. Все-таки Брагин знал уже некий потрясающий финал своего рассказа о Фриско: там тоже будет вино, как и в случае с ночным вагоном рестораном в поезде «Москва-Симферополь». Только в поезде была красная марочная «Алушта», а во Фриско речь шла о таком же божественном вине, красном марочном молдавском «Негру де Пуркарь». Лера уже раньше знала новеллку Брагина времен Фриско о нищем амбале-негре, швыряющимся мелкими монетками, что попали в его руки из кармана русского профессора, всё это помогло синтезировать чудный естественный алгоритм асимптотической оптимизации «с шоковым возмущением вместо плавной». Пусть сама Лера домыслит, совьет в единую логическую цепь разорванные цепочки ассоциаций… Впрочем, такие же рваные цепочки и нити предстояло соединить воедино и Брагину… Как– никак связь Петровича с Гариком, Гиви, Вахой очевидна… Но только каков тайный смысл этой странной на первый взгляд связи каков, какая здесь связь прошлого и настоящего?.. Что здесь опасного для Брагина одного, для двоих Брагина и Леры?..
Брагин негромко, буквально тезисно, рассказывал, как воскресным утром его бывший аспирант Алексей, из Силиконовой Долины, подкидывал Брагина до аэропорта Фриско. Уже перед самым аэропортом Алексей вспомнит вслух, что на их фирму приходил наниматься Петрович: «Помните, того самого, из Ленинграда, Таллинна, «вечного жида» – мирового путешественника? Которого вы еще вместе с нами приобщали к искусству дегустатора, обучали правилам дегустационного этикета. На тех всесоюзных конференциях в Ялте, Киеве, Питере». Брагин видел перед собой лицо Алексея и живо во всех подробностях передавал дорожный диалог аспиранта и его профессора. Брагину ведь тоже были по сердце признания его аспиранта об их общем счастливом «советском» времени: «Самое смешное, не будь наших командировок с вашими потрясающими лекциями в дегустационных залах, все бы ваши студенты и аспиранты навек бы остались неисправимыми курильщиками и жалкими потребителями водки и пива. И пошли бы по жизни с девизом оптимистических, интеллектуальных дебилов – «пивка для рывка и водочки для обводочки».
Брагин улыбнулся чему-то давно прошедшему и доброму и передал с каким-то легким надрывом слова своего аспиранта, обращенные к нему тогда на пустынном шоссе во Фриско: «Впрочем, крушение академической и отраслевой науки в России здесь в Долине никого не радует. Теперь то, что делается в российских НИИ, вузах, здесь никого уже давно не колышет, журналы на русском языке стоят со склеенными страницами, их интернетовские страницы практически не посещаются. В девяностых годах в нищих российских институтах в области «хайтека» сотворено светлое ничто. Изобретения и идеи, пусть даже гениальные – это хорошо, но они не покупаемы, как воздух. Фирмы гоняются не за техническими идеями, а за головами, которые эти идеи вынашивают и тем более выносили до их технической, а еще лучше экономической реализации. Давно раскусили, что на скудной экономической почве даже суперидея научная не прорастает конкурентной технологией, интеллектуальным продуктом… Впрочем, с головам с идеями в Долине не легко. Платят не за идеи в головах, а за конкретное воплощение этих идей в рывковые технологии, программы, системы».
Вот тогда-то впервые в разговоре по дороге во Фриско из Долины от дома Алексея и возникло неожиданно имя Петровича. Брагин даже сейчас улыбнулся своим мыслям после воспроизведенной Лере реплики Алексея: «Долине фуфло тряпочное не втюхаешь, как наш Петрович пытался втюхать свои программы за большие бабки». Брагин не признался Алексею о странной недавней встрече в портовом баре, но решил поддержать разговор о Петровиче: «Ах, Петрович… Ну и как он здесь? Вписался, вписывается?»
Алексей только поморщился тогда: «Не знаю, как о его вписывании. Насчет вписался? Нет. Списался по электронной почте с нашим менеджментом насчет своих программных разработок, библиотеке численных моделей, вот, договорился насчет интервью, приехал сюда. Появился на нашей фирме весь дерганный прокуренный, готовый втюхивать фуфло направо и налево, кого угодно наколоть, кинуть, лишь бы втюхать. А ему предложили скромную работу программиста в группе, пусть добивает свой программный продукт во внеурочное время под началом системщика, молодого парня-индуса. Тот на дыбы, я – доктор, у меня мировое научное имя, признание международной научной общественности, десятки статей. А ему в лоб – какой у вас индекс цитирования. Он от фонаря – по максимуму. При нем же набили на компьютере запрос об индексе, поводили «фэйсом по тейблу», мол, нехорошо вводить в заблуждение нанимающих тебя на работу. Ему еще официально не отказали, но, злые языки утверждают, что на прощанье дали совет пользоваться дезодорантом и перейти на жвачку, мол, отбивает тягу к курению. Он ничего, говорят, не понял, ждет. Ждет наш «вечный жид», вечный искатель приключений на свою задницу и путешественник, интервью. У менеджера, пригласившего его на интервью, Петрович пытался стрельнуть – на всякий случай – пятьдесят баксов. Тот вежливо отказал ему сначала в кредите, а потом отказался проводить интервью по поручению фирмы. А других желающих интервьюировать не находится. Статьи его устарели, индекс, как выяснилось, обнулился. Новых, как когда-то в наше старое доброе время, не пишет, стимула нет. Фирм по миру сменил тьму, а рекомендациями и поддержками не разжился. Опыт научного ловчилы пробрел еще в наше старое доброе время, на земле с отеческими гробами… Да, кстати… Он даже на наших тогдашних дегустациях и застольях старался попить и покушать за «счет Чужаго», хоть получал прилично, особенно, по сравнению с нами, студентами и аспирантами. Тяжело уж больно расставался со своими кровными денежками – это еще тогда заметно было. Суть такая пробивалась изнутри, любого, хоть своего, хоть чужого, но непременно кинет, кого по мелочи, кого покрупнее…»
Брагин тогда после невеселого рассказа мысленно хмыкнул про себя: «Вот и прощай, Петрович… Не увидеться нам никогда… Через какое-то время твой облик, Петрович, получивший в потную ладонь горсть моих монет, сольется в моей памяти с обликом крепыша-негра, нагловатого маргинала из пространства Фриско, жалкого метателя монет… Какая разница, оба вы кидалы… Один кидал монеты фигурально, без всякой задней мысли и чего-то совета, а этот, бывший соотечественник, хотел кинуть по своему ли или чужому разумению… Только на жалость к фигуральному и формальному кидале даже нет светлого отклика душевных сил…»
Правда, во время разговора с Алексеем, в сердце Брагина что-то екнуло. Вот об этом странном своем ощущении, может, предчувствии Брагин и рассказал Лере на скамейке Гурзуфского парка за несколько минут перед своей презентацией: «Понимаешь, подумалось как-то странно о нашем порушенном научном братстве… Что мои бывшие аспиранты, как говорится, «вышедшие в люди», пробившиеся на чужой земле… И тот же несчастный тщеславный Петрович, игрушка в руках темных, неведомых мне сил… Хотелось и его хоть чем-то подбодрить: хватит своих соотечественников кидать. Как никак когда-то мы были вместе, у нас что-то было светлое, доброе в ушедшей прошлой жизни… Все же бывший соотечественник, ты есть весточка из той прошлой жизни… Жалость здесь моя не причем, осталось внутри то, что их всех из той далекой, канувшей в небытие страны Советов, делало едиными… Ведь так хотелось тогда с тем же Петровичем посидеть за бутылкой старого доброго калифорнийского винца, поговорить, вспомнить что-то из молодости, из той канувшей в лету страны – жалко, что не выпили, не поговорили по-человечески… В конце концов, скажи тот же Петрович, что тому позарез нужны те же пятьдесят баксов, которые тот клянчил у менеджера, пошли бы отель, одолжил, конечно бы… Зачем так мелко кидать соотечественника, готового тебе же помочь… С флэшкой той же нагло кидать, за дурика держать, мол, дай, нужна мне она пустая, а не забитая твоими программами…»
Брагин снова возвращался к своим старым полузабытым мыслям про бытие и быт «научных летчиков и маргиналов» в своей стране и за ее пределами… Вот некуда и незачем лично ему бежать со своей земли, все– таки не двадцать-тридцать годков, как его ребятам-аспирантам, когда те потекли мозгами в Долину… «А вот ты потек бы из родного Отечества умом-умишком в двадцать или тридцать ради больших денег? – спрашивал тогда в Долине и сейчас в Гурзуфе себя Брагин. И отвечал одинаково и грустно. – Все же не перекати-поле какой-то, все же с корнями в почве, все же не вечный жид-путешественник – без корней, без рода, без племени… Только от этих вопросов и ответов на душе было и будет хреново – хуже не придумаешь…»
И напоследок рассказал Лере Брагин, как во время прощального крепкого рукопожатия с Алексеем в аэровокзале Фриско он задержал «со значением» ладонь своего старого, самого первого аспиранта, которого никогда ни о чем в жизни не просил за многие долгие годы доверительных, предельно корректных лет взаимоотношений Ученика и Наставника. И глядя прямо перед собой, глаза в глаза, глуховато без тени иронии и сарказма сформулировал свою последнюю просьбу во Фриско, городе летчиков и маргиналов: «Если сможешь, помоги Петровичу здесь как-либо, или с устройством на работу по профессии, в свою фирму ли или еще куда. Посодействуй с устройством интервью или еще как… В конце концов, твой старый соотечественник, нуждающийся в помощи и товарищеской поддержке… – Брагин тогда хотел сказать «в чужой стране», но отточил мысль по иному. – …В новом отечестве, оценит твой дружеский жест. Это будет как спасательный круг от той страны нашей молодости, которую мы, пусть и потеряли, но все же любили и не предали, раз она способна прощать и спасать в волнах времени… Поможешь или не поможешь, это, старик, твое личное дело, но постарайся просьбу мою уважить, подбодри… Легче всего, шатающегося на краю пропасти подтолкнуть, а ты не подталкивай, руку помощи предложи… Другое дело, если он, шатающийся над пропастью, откажется от твоей дружеской руки – и такое бывает… Пусть будет так… Но только, в любом случае, лично от меня поставь ему, нашему старинному знакомцу, пару бутылок нашего любимого когда-то красного доброго Пуркарского вина «Негру де Пуркар», помнишь, что пили когда-то в майском Киеве, в древнерусской столице Владимира Красное Солнышка, в прошлой жизни… Пусть это будет подарок из прошлого, напоминание о том времени, которое не вычеркнешь… Может, у него совесть проснется, вспомнит, что хоть чужой крови, но на Русской земле родился… Пусть и не пригодился, но только, если ей и не поможет, то уж большей пакости, что сделал раньше, наверняка уже не сделает… Говорил же когда-то Гоголь, что в Русской земле даже последний родившийся мерзавец, когда дело дойдет до крайности, ударит шапкой оземь и послужит этой земле… С парой презентованных – без всякой корысти, просто так, от души – бутылок Пуркарского уж наверняка подлянки не никогда и никому из русских ребят сделает… А дело к крайности на Русской земле подходит, старик…»
Алексей тогда сначала вытаращил свои раскосые глаза за сильными линзами очков, потом неожиданно покраснел, потом, совладев с наплывом самых разнообразных чувств, без тени улыбки произнес с финальным усилием прощального рукопожатия: «С «Неграми» здесь, правда, большая напряженка, впрочем и с «Рошу» тоже, но поменьше… Но будем решать сформулированную нетривиальную задачку… «Негру» так «Негру».
Брагин рассказал, как они обнялись с Алексеем напоследок уже в холле аэровокзала Фриско, и он с тихим ужасом подумал про себя: «А вдруг я моего Леху вижу здесь, вот так в последний раз?.. Неужели и такое возможно?.. Неужели расставание не маленькая, а настоящая большая смерть?.. Боже мой, неужели все всерьез и надолго?.. Навсегда… Vorever and never… Авось, все устроится, как говорят, в народе, устаканится… Или уж ничего и никогда в этой новой, такой потрясающей и опасной одновременно жизни не устаканится?» Предопределение распорядилось так, что во время краткосрочного второго визита во Фриско и Долину он не встречался со своими ребятами – боялся подставить и навести на них силы тьмы и зла…
И вот уже в самой новейшей жизни, когда он сблизился с Лерой, развил её дар математика, поверил в нее, чтобы не отпускать ее уже никогда, из той прошлой жизни всплывает имя и образ «человека из Фриско», только не бывшего аспиранта Алексея, не других его ребят, а Петровича…
Интересно, получил ли Петрович от Алексея пару бутылок «Негру», вкусил ли их неповторимого аромата?.. Вот снова и вспомнил Брагин про орущего свое «Бу-у-у» негра, швыряющегося монетками на перекрестке, и про Петровича вспомнил… Думал, что никогда уже не встретятся, ан, нет, дано встретиться в разгар самых удивительных событий театрализованного действа его презентации… «Вот и Лера с Петровичем оказались подверстанными к сцене, где еще неизвестно, как и ради чьей пользы пройдет спектакль неизвестных режиссеров с одним единственным премьером-актером, первым любовником Брагины?» – вот такие были его мысли, так он бодрился наедине с Лерой за считанные мгновения до презентации.
– А ты знаешь, я пообещала Игорю, что я уеду сегодня же отсюда, – Лера сказала это с такой горечью и болью, что у Брагина защемило сердце, – понимаешь, как-то быстро пообещала, чтобы…
– Больше ты ничего не обещала?..
– Нет, ничего, только уехать отсюда, ради того, чтобы Игорь уехал отсюда тоже…
– С тобой или без тебя?..
– Мы не договорили… Ты ворвался и назначил меня ассистенткой на место Петровича…
– А Гарик?..