Вор

Софос, глядя прямо перед собой, твердо произнес:

– Я хорошо плаваю.

– Ужинать будем? – осведомился я.

Мы перекусили и стали ждать, пока река спадет. Я отошел подальше от костра и сел в темноте. Рядом опустился Софос.

– Ген, – спросил он, – внутри храма слышно, как река возвращается?

Мне вспомнились те панические атаки. Может быть, уши слышали шум, но разум его не воспринимал.

– Не знаю, – ответил я и рассказал ему о своей панике. И о сдвинутых булыжниках тоже рассказал.

– Как ты думаешь, – пролепетал он, – может, в лабиринте, кроме тебя, есть еще… кто… то?

Ему явно хотелось сказать не «кто-то», а «что-то». Мне стало не по себе. Нет, я, конечно, не верил в призраков и прочую нежить, но, когда стоишь в холодном, темном, мокром подземелье, поверить в них легче легкого.

* * *

Третья ночь в лабиринте. Первым делом я подобрал ломик, валявшийся у входа. Потом пошел прямо в центральный коридор. Тщательнейшим образом ощупал внутреннюю стену от края до края, затем пробрался через весь лабиринт к другой стороне той же самой стены и ощупал ее тоже. На это ушла почти вся ночь, но я ничего не нашел. Направился к луже в самой глубине, прошлепал по ней. Старался ступать аккуратно, но все равно под ногами похрустывали кости. Обыскал заднюю стену лабиринта – по-прежнему ничего.

В памяти то и дело всплывали невысказанные слова Софоса: «Может, в лабиринте есть еще что-то?» Каждую минуту оглядывался через плечо и проклинал Софоса за то, что втемяшил мне в голову ненужные мысли.

Вдруг огонек в лампе затрепетал, и нахлынула паника. Я вернулся в центральный коридор и стал ждать, пока отпустит. Страх накатывал волна за волной, толкал к выходу. Я понимал, что еще есть время, лабиринт наполнится не скоро, и не хотел признавать поражение. Уперся ногами в землю и всерьез ухватился за камни. Я твердо вознамерился найти Дар Гамиатеса. А если не сумею или, как я подозревал, его тут вообще нет, то уж лучше останусь и утону. Зачем тогда возвращаться?

Паника отпустила, я всмотрелся в стену перед собой. Из нее выпирали камни, виднелась рябь, застывшая при остывании раскаленной лавы, но ни одной трещинки, ни одной расселинки, за которой могла бы скрываться потайная дверь или неведомый родник. Я осмотрел среднюю часть стены, в сердцах выругался и шарахнул ломиком по камням.

Руку пронзила боль. Лом приземлился на камень у ног, лязгнув, как колокол. Хорошо еще, не отскочил и не угодил мне в лицо. Я сел, привалившись к стене, поглаживая ушибленную руку и утирая слезы. Паника исчезла, но меня все еще подмывало направиться к выходу. Не знаю, смог бы я тогда уйти или нет. Остался я не потому, что попал в западню, а потому, что не хватило ума смыться. Может быть, те, чьи кости валяются на полу, тоже утонули из-за своего упрямства.

Я сидел перед огромной глыбой обсидиана и спрашивал себя, многие ли вот так же сиживали тут до меня. Гефестийское стекло было очень красиво. В нем отражалась лампа, отражалось и мое лицо, искаженное неровностями обсидиана. Я долго смотрел на пляшущий внутри язычок пламени. Опять подумалось: это стекло похоже на окно, выходящее в ночь. В нем отражаются горящие в доме огни, а погруженный во тьму мир по ту сторону стекла остается невидимым. Так похоже на окно… или на дверь.

Я встал, забыв о больной руке. Этот кусок обсидиана, хоть его и пронизывали жилы коренной породы, был величиной с двустворчатую дверь. Я провел пальцами по гладкой черной поверхности, прижался носом, пытаясь заглянуть внутрь. Ничего, только чернота. Я взял ломик и, затаив дыхание, стукнул по стеклу.

Ломик отскочил, отбив небольшой осколок обсидиана. Я отвернул лицо и ударил сильнее. Отлетели осколки побольше. От места удара, словно лучи, побежали длинные трещины, а там, где они пересекались, образовалась крохотная дырочка, не больше пуговицы. Стараясь не порезаться, я просунул в нее кончик пальца. Он нырнул в пустоту с обратной стороны.

Снова отвернувшись, я принялся что есть силы колотить ломиком по стеклянной двери. Наконец что-то отскочило и звякнуло о каменный пол. Я посмотрел. Из двери вывалился кусок стекла величиной с нагрудник кирасы. Он упал на пол и разбился вдребезги. В воздух взметнулась колючая пыль. Я поднял лампу и посветил в дыру. Там не было комнаты, зато открывалось пространство, которое, по моим расчетам, должно было находиться за противоположной стеной коридора. Я осмотрелся. Как я мог ошибиться? Потом снова заглянул в обсидиановую дыру. Там виднелась лестница из двенадцати ступенек, уходившая вверх. В комнату над ней луч моей слабой лампы не пробивался.

Осторожно орудуя ломом между каменными прожилками, я расширил дыру. От обсидиана откалывались пластины величиной с тарелку, и я аккуратно складывал их на землю. Вдруг последний удар справился-таки с дверью. Каменные прожилки рассыпались, вслед за ними выпал и разбился огромный кусок стекла. Острые осколки полетели, как снаряды. Я отскочил и закрыл лицо обеими руками. Когда пыль осела, я огляделся. В обсидиане зияла неровная дыра величиной с двустворчатую дверь, и все пространство за ней занимала лестница. Она была шириной футов восемь, как и предсказывали наши с волшебником расчеты. Но я все равно понятия не имел, как она могла очутиться по эту сторону коридора, где стена была всего пару футов в толщину.

Лампа опять выпала из рук, но осталась гореть. Я подхватил ее, перебрался через груды битого обсидиана и поднялся по лестнице. Лампа была круглая, приземистая, в ширину чуть больше, чем в высоту, немного помятая сбоку, там, где я ее ронял. С одной стороны торчал короткий носик с отверстием для фитиля, но рукоятки не было. Лампа плотно лежала на ладони, и по мере выгорания масла латунь постепенно нагревалась. К этой минуте масла осталось очень мало, и лампа стала совсем легкой. Я поднял ее повыше, освещая себе дорогу ее скупым мерцанием. Препятствий не было. Я стал подниматься, глядя под ноги, и поэтому не сразу заметил самое главное. Лишь добравшись до верхней ступеньки и подняв глаза, я понял, что комната полна народу.