Говоря это, советник едва сдержал улыбку. Несмотря на все свои связи в городе, эта женщина не обладала такой разветвленной, тянущейся во все стороны на тысячи миль сетью шпионов и соглядатаев, как у него, во всяком случае пока. Он видел, как она совладала со своим удивлением и справилась с эмоциями. Это впечатляло, и ему пришлось напомнить себе, что ее красота скрывает ум более острый, чем у многих мужчин.
Яо Шу участливо склонился вперед, чтобы слугам вокруг было не так-то просто его подслушать:
– Если ты в самом деле печешься о будущем, меня удивляет, как ты проглядела Байдара, думающего примкнуть к великому походу на запад. А ведь его отец, между прочим, следующий претендент на ханский престол.
– После Угэдэева сына Гуюка, – ощерилась Сорхатани.
Яо Шу кивнул:
– Все бы хорошо, да только не так много лет назад эти коридоры, помнится, уже видели толпы вооруженных людей, оспаривавших права наследника. Пусть это никогда не повторится. А ведь наследники собираются сейчас вместе и все как один под крылом Субудая. Если ты хочешь, чтобы твои сыновья доросли когда-нибудь до ханской власти, надо иметь в виду, что ставки здесь чрезвычайно высоки. Гуюк, Бату и Байдар имеют на нее такие же права, как и твои сыновья. Тебе так не кажется?
Сорхатани воззрилась на советника так, словно он поднял на нее руку. А он улыбнулся и встал, первым подводя черту под разговором:
– Ну что, оставляю тебя наслаждаться чаем и сластями, Сорхатани. Я считаю, что вся эта роскошь преходяща, но пользуйся ею, пока есть такая возможность.
Оставляя ее сидящей в задумчивости, Яо Шу пообещал себе, что непременно будет свидетелем возвращения жены хана в Каракорум. В таком удовольствии он себе не откажет, после стольких месяцев напряжения.
Ратники, дрожа от холода, топтались в тени мощных ворот. Как и частокол вокруг, ворота были сделаны из древних черных бревен, скрепленных меж собой ломкими от мороза веревками. На частоколе дежурили люди, ежедневным заданием которых было обходить заграждение снаружи по карнизу и осматривать крепления, что они и делали, осторожно ступая по узкому, в ладонь шириной, выступу и закоченевшими на морозе руками проверяя каждую задубелую веревку. На это уходила изрядная часть дня: частокол окружал территорию, по площади равную скорее небольшому городу, чем лагерю, где внутри теснилась не одна тысяча людей.
Двор перед воротами, по мнению Павла, был местом вполне безопасным. Здесь он оказался потому, что накануне ночью подошел в числе последних. А ратники, что сейчас топали ногами, чтобы согреться, дышали в ладони и засовывали руки себе под мышки, чувствовали себя увереннее под защитой надежных деревянных укреплений. О моменте, когда натужно сопящие быки отворят тяжелые ворота и рать выйдет к алчущим крови волкам, они старались не думать.
От тех, кто стоял у самых ворот, Павел держался на расстоянии. Он то и дело нервно ощупывал меч, все пытался лишний раз его вынуть и поглядеть. Дед говорил, что крайне важно за клинком все время следить, натачивать его. А вот как быть, если выданный клинок старше тебя самого, да еще весь в зазубринах и царапинах, он не сказал. Павел видел, как кое-кто из настоящих ратников шлифует свои мечи точилом, но попросить у них взаймы ему не хватало смелости. Они не походили на людей, привыкших что-то одалживать, тем более щуплому пареньку вроде него. Великого князя Павел покамест не видел, хотя привставал на цыпочки и как мог вытягивал шею. Будет о чем рассказать деду по возвращении домой. Его дедушка, например, до сих пор помнил Краков и, выпив чарку-другую, бахвалился, что видел-де там по молодости короля, – хотя, может, и привирал.
Павлу хотелось взглянуть на вольнонаемных ратных людей, услуги которых князь купил не иначе как за уйму золота. Где-то в глубине души у Павла таилась надежда, что среди них может быть и его отец. Он ведь замечал в глазах деда печаль, когда тот рассказывал о храбром молодце, подавшемся в конники. Да и мать, он видел, иной раз втихомолку плакала, когда думала, что ее никто не слышит. Возможно, отец их просто бросил – так делали многие, когда зимы становились чересчур суровы. Отец всегда был бродягой. Из Кракова они уехали в надежде обзавестись собственной землей, но выяснилось, что пахотным трудом сыт не будешь, а, наоборот, будешь перебиваться впроголодь и сама жизнь будет считай что беспросветной. К тому же доля земледельца на Руси на поверку оказалась еще незавидней той, от которой они ушли.
Работный люд в Киев и Москву влекло всегда. Перед отъездом с насиженных мест люди обещали, что будут через нарочных слать своим семьям деньги, а то и, заработав, приедут обратно сами, но и первое, и тем более второе редко сбывалось. Павел покачал головой. Он все же не дитя малое, чтобы ушат лжи надеяться подсластить щепотью правды. У него в руках меч, и за князя он будет сражаться возле тех свирепых, матерых всадников. Паренек улыбнулся, подбадривая сам себя. Среди них он все же будет высматривать лицо отца, каким он его помнил: усталое, в морщинах от тяжкого труда, с коротко остриженными, чтобы не завшиветь, волосами. Может, Павел его и в самом деле узнает, даже спустя все эти годы. Вольнонаемные ратники находились где-то снаружи за частоколом, ездили по снегу на своих конях.
В морозной стуже взошло солнце; внутри двора истоптанный людьми и конями снег превратился в наледь. Павел зябко потер ладони и громко ругнулся, когда его кто-то пихнул в спину. Сквернословить ему нравилось. Народ вокруг бранился так затейливо, что иной раз диву приходилось даваться, вот и Павел старался не отставать – и сейчас рыкнул на своего невидимого обидчика. Но им оказался всего-навсего мальчишка-разносчик с мясными пирожками. Пока мальчуган бежал мимо, Павел с кошачьим проворством ухватил с лотка два исходящих паром пирожка. Разносчик обругал его, но Павлу было все нипочем: пока никто не заметил, он запихнул один горячий пирожок в рот, а второй спрятал. Вкус был несравненный, мясной и луковый сок, холодея, стекал по подбородку и затекал под кольчужку, полученную этим утром. Натягивая ее, Павел почувствовал себя мужчиной: вес-то как на воине. Первоначально он думал, что будет боязно, но ведь внутри частокола тысячи ратников, да еще конница снаружи – чего тут бояться. Ратники вроде как и не страшились, просто многие лица были суровы и спокойны. С теми из них, кто носил бороду или длинные висячие усы, Павел даже не заговаривал. Он тайком и сам пытался отрастить себе на лице что-нибудь подобное, да пока безуспешно. Павел пристыженно вспомнил об отцовой бритве, что дома в амбаре. Примерно с месяц он вечерами исправно скреб ею по щекам. Ребята в селе говорили, что от этого быстрее начинает расти борода, но она едва проклюнулась.
Где-то в отдалении протрубили рога, и пошло шевеление, начали выкрикиваться приказы. Проглотить второй пирожок возможности не было, и Павел сунул его под кольчужку, чувствуя на коже тепло. Видел бы его сейчас дед. Старика как раз не было дома: он в нескольких верстах собирал хворост, чтобы в зимние холода всегда был запас валежника. Мать, когда Павел подвел к двери вербовщика, понятно, расплакалась, но на глазах у княжьего человека отказать не посмела, на что сын и рассчитывал. И он с гордо расправленными плечами пошел за вербовщиком, ловя на себе тревожно-взволнованные взгляды стоящих у дороги односельчан. Из пополнения некоторые были старше Павла, у одного уже и вовсе борода веником. Вообще, Павел не рассчитывал, что из деревенских мальчишек он здесь окажется один, и это его печалило. Остальные от вербовщиков просто дали деру. Некоторые, он слышал, укрылись на сеновале, а иные попрятались в хлеву вместе со скотиной, лишь бы не идти в войско. Одно слово, не рубаки – ни они, ни отцы их. Уходя, на родное село Павел и не оглянулся. Вернее, оглянулся всего раз – и увидел, как мать стоит у околицы и машет ему. Хоть бы дед стал им гордиться, узнав о его поступке. А то непонятно, как он на это посмотрит. Но уж сечь внучка, по крайней мере, не доведется. Стоит небось сейчас, старый черт, среди двора, а вожжами отстегать и некого, кроме разве что кур.
Между тем что-то явно происходило. Павел видел, как мимо прошагал его сотник – единственный начальник, которого он знал. Вид у сотника был усталый, и своего подчиненного он не заметил, но юный ратник машинально пристроился следом. При выходе из лагеря его место в сотне – так ему было сказано. Остальных, кто шел рядом, Павел не знал. Сотник, во всяком случае, шагал целеустремленно. Вместе они прошли к воротам, и командир наконец обратил на Павла внимание.
– А, ты один из моих, – признал он и, не дожидаясь ответа, указал на группу жалкого вида воинов.
Павел и еще шестеро подошли, неуверенно улыбаясь друг другу. Смотрелись они так же нескладно, как и он: мечи торчат как попало, кольчуги висят до колен, вконец озябшие красно-синие руки приходится все время растирать. Сотник отлучился еще за несколькими подчиненными.
Опять рявкнули рога, на этот раз с частокола, да так резко, что Павел подскочил. На это обидно рассмеялся один из близстоящих, обнажив бурые пеньки зубов. У Павла вспыхнули щеки. Он-то рассчитывал на воинское братство, которое описывал его дед, но ничего похожего, по всей видимости, не было на этом замерзшем дворе с желтыми потеками мочи, как не было и дружелюбия на худых, прихваченных морозом лицах. С белесого неба вновь мягко повалил снег, который многие встретили бранью, зная по себе, что это осложнит и без того нелегкий день.