Позади лютыми волками завывали монголы. Целые сотни их стремительными бросками налетали сзади и убивали тех, кто хотел одного: отступить и укрыться. Стрелы продолжали падать, даже когда начал сгущаться сумрак. Людей, наскакивая, выволакивали из седел сзади и, схватив, убивали под глумливый хохот. Да еще, перед тем как убить, норовили пнуть или отвесить тумака.
Когда стемнело окончательно, Байдар с Илугеем наконец отозвали свое воинство назад. Город Краков лежал впереди нагой и беззащитный, и монголы с восходом луны повели к нему коней неторопливо, шагом.
Было холодно. В ясном небе ярко светила луна. Ямской гонец во весь опор гнал по пыльному большаку. Он устал. Глаза слипались, а поясницу то и дело простреливала резкая боль. На миг его охватил внезапный страх: он забыл, сколько станций проскакал за сегодня – две или три? Каракорум остался далеко позади, но гонец помнил, что сумку с ее драгоценным содержимым должен передать в целости и сохранности. Что в ней, посланец не знал, пояснили только, что эта вещь дороже его жизни. Человек в Каракоруме, прибывший из темноты, подал ее и непререкаемым тоном отдал приказ. Он еще не успел договорить, как гонец уже отправился в путь.
Внезапно дернувшись, гонец понял, что сейчас чуть не соскользнул с седла. Тепло лошади, дробная ритмичность копыт, звяканье бубенцов – все это убаюкивало. Это уже вторая ночь без сна, в компании только дороги да этой вот лошади. Посыльный молча прикинул. Он миновал уже шесть ямских станций, на каждой из них меняя лошадь. На следующей надо будет передать сумку с рук на руки, или есть риск упасть прямо на тракте.
Вдалеке показались огни. Колокольчики там, конечно, услышали. Уже ждут его со свежей лошадью, сменным гонцом, бурдюком арака и медом, чтобы восстановить силы. Да, потребуется свежий всадник. С усталостью бороться он больше не мог.
Въезжая на каменный двор среди бог весть какой глуши (вот сколь велики сила и могущество хана), посланец замедлил галоп до рыси. В окружении работников яма он перебросил ногу через седло и устало кивнул своему сменщику, совсем еще мальчишке. Помимо сумки надлежало передать еще и устное указание. Как там ему говорили? А, вспомнил.
– Скачи, не щадя ни себя, ни лошадей, – передал он приказ. – В руки лично Гуюку, и только ему. Повтори.
Гонец выслушал наказ, который новый ездок повторил взволнованным голосом. Сумка перешла из рук в руки – вверенный им священный предмет, открыть который до прибытия на место назначения было немыслимо. На дворе стоял какой-то камень, очевидно подпорка, чтобы садиться в седло. На него посланец с благодарностью опустился, провожая своего сменщика сонным взглядом из-под полузакрытых век. Так быстро и далеко в своей жизни он еще не ездил. «Что же там такого важного?» – подумалось ему.
Погребальный костер хана был сооружением грандиозным, высотой в половину стоящей позади дворцовой башни. Возвели его споро, из огромных запасов кедрового дерева, что хранились в подвалах дворца. Обнаружили их там, когда прочли указания Угэдэя. К смерти хан готовился загодя и каждый этап церемонии расписал во всех подробностях. В запечатанном пакете, который Яо Шу передал Дорегене, были и другие письма. Одно из них, личного характера, заставило ее расплакаться. Его Угэдэй написал перед тем, как отправиться в цзиньский поход, и вдове нестерпимо было читать пронизанные воодушевлением строки. К смерти он готовился, но кому дано понять, как мир будет вращаться уже без нас, а близкие доживать без нашего голоса, запаха, прикосновения. Все, что осталось, – это письма Угэдэя и воспоминания Дорегене. Могилой хана должен был стать сам Каракорум, а пепел Угэдэя предстояло поместить в усыпальницу под дворцом, где он и останется навек. Тэмуге стоял на зеленой траве в одеянии золотистого шелка с синим подбоем. Боль в спине мучила постоянно, и ему приходилось напрягаться, чтобы увидеть вершину погребального костра. По сыну своего брата он не убивался, а когда побежали первые языки пламя, обугливая бревна, и в воздух поднялся ароматный дым кедрового дерева, разносящийся на множество миль, он сцепил за спиной руки и глубоко задумался.
Пока Тэмуге стоял, исполняя свой долг, под взглядами тысяч глаз, мысли его унеслись в прошлое. Бурное изъявление горя было не в традициях его народа, хотя в толпе работного люда, сошедшегося сюда со всего Каракорума, у многих были заплаканные глаза. Город опустел, как будто жизни в нем никогда и не было.
На этом костре лежал сын Чингисхана – сын брата, которого Тэмуге любил и боялся, ненавидел и боготворил. Он уж толком и не помнил, как им в детстве приходилось скрываться от своих преследователей. Это было давно, хотя до сих пор иногда во сне он ощущал тогдашнюю стужу и неутолимый, грызущий голод. Мысли старика частенько возвращались в юность, но утешения он в этих воспоминаниях не находил. Тогда у него было четверо братьев. Тэмучжин, что тщеславно назвался Чингисханом; Хачиун, Хасар и Бектер. Тэмуге пытался припомнить лицо Бектера, но все никак не получалось. Была еще сестра Тэмулун, но и ее образ стерся из памяти.
Тэмуге подумал о доставленном по ямской почте письме, которое утром показал ему Яо Шу. Оно извещало о смерти Хачиуна, и Тэмуге попытался заглянуть внутрь себя, измерить глубину своего горя. Но горя там не было. Они уже много лет жили порознь, житейские трудности и обиды замутнили некогда чистые отношения. Теперь лишь они с Хасаром остались живыми свидетелями невзгод, окружавших тех семерых совсем еще детей, что прятались в тесном убежище. Только они и могли сказать, что там было с самого начала. Теперь они оба старики, у Тэмуге вон все кости ломит каждый день.
Он поглядел мимо набирающего силу и яркость огненного столпа и увидел Хасара, стоящего с поникшей головой. Когда-то в молодости они вместе перешли границу Цзиньского царства и повстречали Яо Шу. Тот был всего лишь странствующим монахом, ждущим предначертанной ему будущности. Теперь уж и представить сложно, как они тогда были сильны и полны жизни. Тэмуге отметил, что Хасар сильно сдал. Голова его казалась чересчур большой из-за обвисших складок кожи. И вид явно нездоровый. Сам не зная почему, Тэмуге пошел к брату, и они кивнули друг другу, два старика, задержавшиеся на этом свете.
– Никак не ожидал, что он уйдет прежде меня, – пробормотал Хасар.
Тэмуге поглядел на него с грустным пониманием, и Хасар под его взглядом пожал плечами:
– Стар я, а те шишки в плече у меня все растут. Не ожидал, что он, молодой еще, уйдет раньше, чем наступит мой черед. Только и всего.
– Надо тебе их вырезать, брат, – заметил Тэмуге.
Хасар поморщился. Он уже больше не мог носить доспехи, прилегающие к больным местам. Каждую ночь эти наросты, казалось, все взбухают под кожей, как гроздь винограда. Про те из них, что под мышкой, он уж и не говорил. К ним лучше и не притрагиваться, чтобы не завыть волком. Хотя мысль о кромсающем плоть ноже была еще невыносимей. «И дело здесь не в трусости», – внушал он себе. Просто со временем это все должно или пройти, или окончательно доконать, третьего не дано.
– Прискорбно, прискорбно мне было услышать о Хачиуне, – сказал Тэмуге.
Хасар прикрыл глаза, превозмогая боль.